Энтони Кидис - Паутина из шрамов

Когда он пил слишком много, я нес ответственность за его охрану, что было для меня нелегко.

Все это накладывало на меня эмоциональный отпечаток, но я не могу сформулировать каким именно образом. Хотя у меня были друзья в Эмерсоне, и по выходным я ходил с отцом в «Rainbow» как его приятель, я часто был один и стал создавать свой собственный мир. Мне приходилось рано вставать, идти в школу и быть парнем в своем личном коконе. Я не противился этому, т. к. у меня было пространство, где я мог притворяться, творить, думать и наблюдать. Однажды одна из соседских кошек привела котят, и я взял одного из тех пушистых белых котят на крышу горожа за нашим домом, чтобы поиграть. Он был моим маленьким другом, но иногда я бранил его, только чтобы показать свою силу над ним. Во время одной из таких тирад я начал тыкать пальцем в морду котенку. Это не было чем-то смертельным, но это был акт агрессии, что было странно, т. к. я всегда любил животных.

Как-то я ткнул котенка слишком сильно, и его зуб проколол маленькую губу котенка, и по ней скатилась капелька крови. Я заволновался. Я почувствовал сильное отвращение к себе за то, что причинил вред этому крошечному животному, которое оставалось нежным ко мне даже после того случая. Я испугался, что моя неспособность остановить подобное поведение была знаком начинающегося психоза.

Но в целом, я бы не променял мой стиль жизни на какой-нибудь другой, особенно на светскую жизнь моих друзей из Эмерсона. Я бывал в их домах и видел отцов, приходящих домой из своих офисов, у которых не оставалось ни времени, ни энергии, ни сострадания для детей. Они просто садились, пили свой виски, курили сигару, читали газету и шли спать. Это была не самая лучшая альтернатива.

Попытки хоть немного поспать, чтобы на следующий день в школе чувствовать себя отдохнувшим, в то время как люди занимались сексом на диване, нюхали кокаин, слушали стерео, были определенно не светской реальностью. Но это была моя жизнь. В будние дни я оставался дома, но Паук сидел за своим привилегированным столиком в «Rainbow». И в половине случаев продолжение вечеринки было в нашем доме. Я спал дома, когда внезапно я слышал, как открывается дверь и поток безумцев наводняет дом.

Затем начиналась музыка, смех, дележка наркоты и обычный погром в результате. Я пытался уснуть в своей дальней комнате, которая была соединена только с одной ванной, в которую входили-выходили люди, писая, крича и принимая наркотики.

Слава Богу, у меня был радио-будильник. Каждое утро в 6:45 он будил меня популярной музыкой. Обычно я еще крепко спал, но шел, спотыкаясь, к шкафу, надевал футболку, шел в ванную и собирался в школу. Затем я проходил по всему дому и оценивал беспорядок. Дом выглядел как поле битвы. Иногда на диване или стульях лежали люди. Дверь моего отца всегда была заперта. Обычно он спал с какой-нибудь девицей, но иногда он бодрствовал, закрывшись в своей комнатушке. Одной из причин, по которым я лелеял свой будильник, был мой пунктик ежедневного посещения школы. Мне нравились почти все мои уроки. Мой отец поддерживал меня на 100 процентов во всех моих занятиях с таким же сумасшествием, серьезностью и удовлетворенностью, с какими жил своей ночной жизнью. Он тоже учился, и я думаю, он осознавал всю важность учебы и готовности впитывать новые идеи, особенно на творческих путях, которые были доступны. Каждый день он использовал какое-нибудь затейливое изотерическое словцо, чтобы я расширял свой словарный запас.

Он также развивал мой литературные познания, от Харди Бойз до Эрнеста Хемингуэя и других выдающихся авторов.

В школе я больше всего любил уроки английского. Моей учительницей была Джил Вернон, из всех, с кем я пересекался, она впечатлила меня больше всего. Это была миниатюрная женщина с темными короткими волосами, лет пятидесяти. Она действительно знала, как общаться с детьми, и все, о чем она говорила, что писала, читала, да что угодно, она умела превратить во что-то интересное, увлекательное и забавное.

Каждый день первые 15 минут урока мы писали дневник. Она записывала начальное предложение на доске, а мы должны были развить это предложение в любую понравившуюся тему. Некоторые ученики писали минут пять и останавливались, я же мог писать весь урок.

Миссис Вернон регулярно задерживала меня после уроков и рассказывала мне о писательском ремесле, потому что она видела, как я изливаю свою душу в этих эссе.

«Я прочитала все эти дневники, и должна сказать, что у тебя особый дар к сочинительству, я думаю, ты должен об этом знать и попытаться что-нибудь сделать, — говорила она мне. — Ты должен продолжать писать».

Когда ты в седьмом классе, и такая замечательная женщина тратит свое время, чтобы рассказать тебе о подобной идее, — это колокольчик, который не переставая звонил все последующие годы в моей голове.

Примерно в это же время прозвучал еще один звонок. Мой отец рассказал мне о своем первом сексуальном опыте, который был не из приятных. Он пошел в бордель в центральной части Гранд Рапидс. Все проститутки были чернокожими. Моего отца отправили в комнату, и несколькими минутами позже туда вошла женщина средних лет с небольшим животом. Она спросила, готов ли он, но он был так напуган, что выпалил:

— Простите, но я не могу это сделать.

А что сделал бы любой другой при таких обстоятельствах? Прийти в такое странное место и связаться с сомнительной личностью, которая не имеет к тебе никакого отношения, да и еще платить за это? Я думаю, что именно из-за своего первого опыта он хотел, чтобы мой оказался приятнее. Я только не знаю, представлял ли он себе, что мой первый раз случится с одной из его девушек.

Как только я переехал к отцу, мысли о сексе не покидали меня. В действительности, предвкушение, желание, влюбленность в это неизбежное событие обитали в моей голове за долго до того, как я приехал в Калифорнию. Но тогда мне было одиннадцать, почти двенадцать, и пришло время действовать. Девочки моего возраста из Эмерсона не хотели иметь со мной ничего общего. У моего отца постоянно были симпатичные девочки-подростки, о которых я не мог не мечтать, но я не мог решиться подойти к ним. Затем он стал встречаться с Кимберли.

Кимберли была симпатичной восемнадцатилетней девушкой с мягким голосом, рыжими волосами, белоснежной кожей и огромной, идеальной формы, грудью. Она была божественной, мечтательной личностью, для которой было типично твердо отказываться носить очки, несмотря на ужасную близорукость. Однажды я спросил, может ли она видеть без них, и она сказала, что без очков предметы очень нечеткие. Так почему она не носит очки? «Я просто предпочитаю видеть мир неясным», — сказала она.

Однажды, прямо перед моим двенадцатилетием, мы все были в «Rainbow». Я был высоко, как маленький воздушный змей, от куаалюда, я набрался смелости и написал своему отцу записку: «Я знаю, что она твоя девушка, но я совершенно уверен, что она подходит для моего первого раза, так что, ты нормально отнесешься к тому, если я займусь с Кимберли сексом сегодня?».