Виктор Шендерович - Изюм из булки

Майор сидел в баре, заброшенный в тыл врага, отрезанный от своих и обнаруженный противником. Он понимал, чего от него хотят, но не понимал, почему этого хотят именно от него (по соседству, в благословенном одиночестве, сидел другой журналист, эту страшную историю мне и рассказавший).

Женщины, ища ключи к сердцу и кошельку майора-миллионера, начали заговаривать с ним на всех известных им языках. Майор отбивался, выкрикивая «найн» и «нихт ферштейн».

— Итальяно? Спэниш? Тюркиш? «Найн», и вся любовь!

И тогда отчаявшаяся профессионалка спросила напрямую:

— Where are you from?

— Раша, — не без мстительности ответил майор. Он понимал, что этого языка эти женщины знать не могут.

— О! Раша! — воскликнула немолодая марокканка и начала рыться в сумке. И достала оттуда большую запистайную тетрадь и, радостно приговаривая «раша, раша», стала ее мусолить, что-то ища.

И нашла. И, водя пальцем по транскрипции, прочла:

— Ми-лый, мы пое-дем с то-бой в Во-ро-неж!

Как попала на средиземноморский берег эта фраза и отправился ли майор с марокканкой в сторону Воронежа, — история умалчивает.

Когда с советской границы сняли замок, а коммунизм заменили православием, на святую землю ломанули толпы желающих поскорее зафиксировать свой переход в новую веру.

Для многих вера оказалась действительно совсем новой. Вот рассказ на этот счет моей доброй знакомой, ленинградки Елены, в настоящее время водящей экскурсии по Иерусалиму,

Привезли ей как-то целый автобус туристов из Липецка, и повела для них Лена экскурсию по христианским местам. Среди экскурсантов имелась девушка Дуся — чрезвычайно чистая душой и особенно разумом. На каждом углу она охала и всплескивала руками, воспринимая историю двухтысячелетней давности как свежий триллер. Наконец дошли до Гефсиманского сада,

— Вот здесь, — показала Лена, — арестовали Иисуса Христа…

Дуся от неожиданности даже вскрикнула:

— Как! Его арестовали?

Это называется: новости из Иудеи…

А вот история другой тургруппы. Новый русский, уцелевший в результате взаимного отстрела середины девяностых, а к началу нового века вполне остепенившийся, привез в Иерусалим братков следующего поколения. Привез — и сразу предупредил: если чего в экскурсии не поймете, спрашивайте меня, я переведу.

И переводил — с русского на братковский… И вот у Стены Плача братки поинтересовались: а чего у этих — кружки на головах?

— Головной убор на ортодоксальном еврее, — пояснила экскурсовод Лена, — называется кипа и означает, что еврей признает над собой власть Господа.

Братки дружно повернули головы к старшому: это был тот самый случай, когда перевод был необходим. И старшой перевел блистательно:

— Типа ты не самый крутой, — объяснил он. — Есть круче тебя!

На просьбу оказать материальную помощь конференции, посвященной еврейской катастрофе времен Второй мировой войны, один олигарх ответил как отрезал:

— На Холокост у меня денег нет!

Для получения статуса беженца кандидат на заветную «грин-карту» должен был доказать, что его ущемляли как еврея. Это был тот редкий случай, когда погром мог улучшить материальное положение.

И вот приходит на интервью в американское посольство немолодой человек с характерной выправкой. Сотрудник посольства смотрит на него, смотрит в его бумаги и интересуется:

— Ну вот: вы полковник советской военной авиации, награждены медалями… Расскажите, как вас ущемляли по национальному признаку?

Летчик к вопросу подготовился заранее и пожаловался без раздумий:

— Когда в шестьдесят седьмом наша эскадрилья готовилась бомбить Тель-Авив, меня не взяли!

Я любовался видами, стоя на носу теплохода «Федор Шаляпин», когда взгляд мой случайно наткнулся на судовой колокол. На колоколе черным по медному было написано: «Климент Ворошилов».

«Если на клетке слона прочтешь надпись «буйвол»…

На ближайшей стоянке я подошел к борту и начал археологические исследования. Раскопки продолжались недолго: перед словом «Федор» совершенно отчетливо читались следы букв, бывших на этом борту раньше: «Климе…»

Вскоре случай свел меня с главным механиком судна, от которого я узнал замечательную историю этого корабля.

В 1990 году, когда Санкт-Петербург еще был Ленинградом, но процесс уже пошел, в высоких кабинетах решено было «Ворошилова», от греха подальше, переименовать — и экипажу предложили поплавать под именем «Николай Карамзин».

С «Карамзиным» все тоже не просто так: историк, очень кстати, оказался родом из Ульяновска, который, в свою очередь, долгое время был Симбирском. А ульяновский первый секретарь был в корешах с первым секретарем нижегородским (в ту пору горьковским). Корабль же был приписан к Горьковскому пароходству! И вот нижегородский секретарь Горьковского обкома, чтобы сделать приятное коллеге, пообещал ему, что «Ворошилов» будет «Карамзиным».

Так сказать, от нашего стола — вашему столу!

Но имя Карамзина ничего не говорило ни уму, ни сердцу экипажа — да и пассажирам не особенно, — и экипаж написал письмо чуть ли не в ЦК со своим рабочим условием: либо «Федор Шаляпин», либо вообще «Владимир Высоцкий»! В девяностом году начальство трудящихся побаивалось, но о Высоцком еще не могло быть и речи — и «Ворошилов» стал «Шаляпиным»,

А чтобы ульяновскому руководству не было обидно, в «Карамзина» переименовали пароход «Советская Конституция». После такого имени экипажу было, видать, уже все равно, хоть Чаадаевым назови…

На дне рождения моей шестилетней дочери, в 1992 году, с именинницей чинно беседовали два ее кавалера — сын журналиста и сын бизнесмена.

— У тебя есть визитная карточка? — поинтересовался сын журналиста.

— Кредитная, — не переставая жевать, поправил вопрос сын бизнесмена.

Мелкий олигарх N., в порыве профессионального сладострастия, рассказывал мне, как получил от государства в личное пользование большое химическое производство в области, которую тактично назовем Святогорской.

У N. имелось полтора миллиона долларов — производство стоило двадцать с хвостиком. Но уж больно хотелось. И тогда он пошел в местный исполком к чиновнику, ведавшему приватизацией.

Фамилия чиновника была, допустим, Бублик.

— Бублик, — сказал ему будущий олигарх, — ты мне Родину продашь?

— Всю не продам, — ответил Бублик, — а Святогорскую область — продам.

И они договорились.

Бублик отсеивал конкурентов (типа, бумаги не в порядке) и сливал будущему олигарху информацию о том единственном, которого они решили допустить до аукциона (типа, честная конкуренция). Тот, тоже не лыком шитый перец, имел симметричные планы получить завод на халяву, т.е. за те несколько миллионов долларов, которые бог послал ему на закате строительства коммунизма.