Виктор Шендерович - Изюм из булки

— Так наши ж придут, ничего ж не будет! — охотно ответила сторонница Зюганова.

А эту сценку я наблюдал через год после тех президентских выборов. За соседним столиком тяжело напивались люди, будто вышедшие живьем из анекдота про новых русских: бычьи шеи, золотые цепи… Они приехали в Москву из Вологды — «решать вопросы». Вопросы решались тяжело; опознав, братки призвали меня к ответу за всё и велели сказать, когда в России закончится бардак и прекратится коррупция.

Тут меня одолело любопытство.

— Простите, — спросил я, — а вы за кого голосовали?

Выяснилось: двое из пяти «быков» голосовали за Ельцина, двое за Жириновского, а один — вообще за Зюганова. И, проголосовавши таким образом, они с чистой совестью напивались в ожидании, когда прекратятся бардак и коррупция.

А мой приятель и коллега Михаил Шевелев, отголосовав тем летом, направился за социологическим прогнозом в родные гаражи. Владельцы «Жигулей» и «Фольксвагенов», хозяева новых БМВ и водилы старых ЗИЛов — вся Россия в одной кубатуре…

В гараже было уже накрыто, нарезано на капоте, «нолито» и даже частично выпито; разговор о минувшем волеизъявлении велся на соответствующих градусах. Над капотами летали обрывки русской социологии: «а ты за кого?», «ну и козел», «а твой не козел?»

Михаил включился в процесс обсуждения и стал догонять.

Через какое-то время живых в гараже почти не осталось (праздник есть праздник). Электорат почти в полном составе отдыхал вдоль стен, пережидая победу демократии. Над стаканами, последними из могикан, сидели двое — водитель КамАЗа и мой друг Шевелев, уже почти догнавший.

Судьбы России были теперь в их руках.

— Нет, — мрачно сказал вдруг водила, продолжая разговор, долгое время шедший в нем самом, — надо было вам их вещать, в девяносто первом!

— Кого? — уточнил мой друг Шевелев.

— Коммунистов, — прямо ответил человек.

Михаил немного задумался, связывая местоимения, а потом уточнил снова: мол, вешать не вешать — открытый вопрос, но почему — «вам»? Кому «вам»?

Работяга немного засмущался.

— Миш, — сказал он наконец. — Ты же знаешь: я не по этой части… Но ведь ты же — еврей?

— Ну, — согласился мой друг Шевелев. — Еврей! Но почему — нам их вешать? Почему не вам ?

Водилу этот вопрос озадачил. Он огляделся. Электорат тихой биомассой по-прежнему лежал вдоль стен.

— Посмотри, — сказал водитель КамАЗа. — Ну? Можно иметь дело с этим народом?

И, помолчав, добавил твердо и печально:

— На нас надежды нет!

Сценка в программе «Куклы», посвященная визиту премьера Черномырдина в Арабские Эмираты, начиналась так:

«Краснобая» руководство НТВ вежливо, но твердо попросило на что-нибудь заменить. Принципиального протеста это у меня не вызвало: русский язык велик, свободен и могуч, синонимов в нем — ешь не хочу… Проблема состояла в том, что программа была написана в рифму.

Альтернативную рифму к слову «Дубай» личный состав «Кукол» нашел очень быстро. Дело-то нехитрое.

Вот именно. Пройдя этот тупиковый путь еще при написании программы, я попробовал исхитриться и убрать «Дубай» из рифмы совсем:

Вот именно!

Наконец звукооператору Аркаше Гурвичу пришло в голову соломоново решение, и мы послали начальству факс с согласием на любую рифму, которую они нам предложат.

Минут десять наверху, видать, рифмовали, а потом позвонили и сухо разрешили: «Оставляйте «краснобая».

Утомленное нервной реакцией прототипов, руководство НТВ напомнило мне, что «Куклы», в общем, передача-то юмористическая, и предложило написать что-нибудь легкое, а именно: после «Пира во время чумы» и «Фауста» стилизовать какую-нибудь детскую сказку.

И чуть ли не само, на свою же голову, предложило «Винни-Пуха».

Через неделю я «Винни-Пуха» принес. Руководство обрадовалось мне, как родному, угостило чаем с печеньем — и минут пятнадцать мы беседовали на общегуманитарные темы. Руководство легко цитировало Розанова, Достоевского и Ницше, время от времени переходя на английский. Я разомлел от интеллигентного общества.

Наконец руководство взяло сценарий и начало его читать. Прочитав же первую строчку, вдруг тоскливо и протяжно закричало, причем вовсе не по-английски:

— Блядь, бля-ядь!..

В комнату заглянула встревоженная секретарша. Я тоже забеспокоился и спросил, в чем дело. Оказалось, дело как раз в первой строчке — известной всей стране строчке из одноименного мультфильма: «В голове моей опилки — не беда!»

И конечно, в «Куклах» ее должен был петь Самый-Самый Главный Персонаж — но скажите: разве можно было, фантазируя на темы «Винни-Пуха», обойтись без опилок в голове?

Я доел печенье и ретировался, проклиная Алана Милна, Бориса Заходера и всех, всех, всех…

Программа-антиутопия, снятая зимой 1996-го, называлась «Воспоминание о будущем». Действие ее происходило в России, в двухтысячном году, через четыре года после победы Зюганова: Прибалтика, разумеется, снова оккупирована, в продуктовом магазине — шаром покати, изо всех репродукторов — один и тот же Кобзон с песней «И Ленин такой молодой»… А резиновый Егор с резиновым Григорием трудятся на лесоповале (объединились наконец) и вспоминают коллег-демократов.

И была в их диалоге такая опасная шутка, что, мол, Боровой с Новодворской бежали, переодевшись в женское платье…

Через неделю у меня в квартире раздался звонок.

— Господин Шендерович? — осведомился неподражаемый голос. — Это Новодворская.

Я похолодел, потому что сразу понял, о чем пойдет речь.

— Виктор, — торжественно произнесла Валерия Ильинична. — В своей программе вы нанесли мне страшное оскорбление…

Возразить было нечего — «Куклы» делались, что называется, «с колес», и зачастую я успевал написать программу, но не успевал ее прочитать… Я начал извиняться; наизвинявшись, сказал, что готов немедленно сделать это публично, письменно, там, где скажет Валерия Ильинична…

Терпеливо выслушав весь этот щенячий лепет, Новодворская докончила свою мысль.

— Виктор, — сказала она, — неужели вы не знаете, что в уставе нашей партии записан категорический отказ от эмиграции?

В самый разгар уголовного дела против «Кукол» один отважный тележурналист прорвался к телу гаранта и спросил, что он про эту программу думает.

Борис Николаевич, тяжело помолчав, ответил: «Я этой программы не видал». После чего посмотрел на журналиста в точности по Ильфу: как русский царь на еврея, — что, впрочем, имело под собой некоторые основания с обеих сторон…