Владимир Семёнов - Трагедия Цусимы

Мне захотелось пойти взглянуть.

Судовой образ, вернее, образа, так как их было много, — все напутственные благословения броненосцу — остались совершенно целыми; даже не разбилось стекло большого киота, перед которым в висячем подсвечнике мирно горело несколько свечей; кругом — ни души; только между исковерканными столами, табуретами, разбитыми бутылками и разбросанным перевязочным материалом — несколько трупов да груды чего-то, в чем с трудом можно было угадать остатки человеческих тел…

Не успел я окинуть глазами эту картину разрушения, как сверху, по трапу, спустился Демчинский, поддерживая флаг-офицера лейтенанта Свербеева, который с трудом держался на ногах, задыхался и просил пить. Я зачерпнул из ведра воды в десантный котелок, валявшийся тут же, и подал ему. Но руки у него тоже слушались плохо. Демчинский и я помогали ему. Он жадно пил, произнося отрывочные фразы: «Пустяки… скажите флаг-капитану… сейчас приду… задохнулся проклятыми газами… только отдышаться…» Его посиневшие губы с усилием втягивали воздух; в горле, в груди что-то хрипело, но, конечно, не ядовитые газы — с правой стороны спины тужурка была сильно изорвана и оттуда обильно сочилась кровь… Демчинский дал ему двух провожатых, чтобы довести до перевязочного пункта, а мы опять поднялись наверх.

Я вышел на левую сторону между носовой 12- и 6-дюймовой башнями посмотреть на японскую эскадру…

Она была все та же!.. Ни пожаров, ни крена, ни подбитых мостиков… Словно не в бою, а на учебной стрельбе! Словно наши пушки, неумолчно гремевшие уже полчаса, стреляли не снарядами, а… черт знает чем!..(В бою при Цусиме японцы потеряли: убитыми — 113, тяжело раненными — 139, серьезно раненными 243 и легко раненными — 42 (!). Помимо отзывов японских офицеров, которые могут быть пристрастными, эти цифры говорят достаточно красноречиво. Почти половина потерь (252 из 537) — убитые и тяжело раненные, другая половина — серьезно раненные и легко раненные — меньше 8 %. Общее число потерь — ничтожно. Очевидно, наши снаряды или не рвались вовсе, или рвались плохо, т. е. на небольшое число крупных кусков. Разрывной заряд японских снарядов был в 7 раз больше, чем у наших, и состоял не из пироксилина, а из шимозы (а может быть, из чего-нибудь еще сильнейшего). Шимоза при взрыве развивает температуру в 1 2/3 раза высшую, нежели пироксилин. В грубом приближении можно сказать, что один удачно разорвавшийся японский снаряд наносил такое же разрушение, как 12 наших, тоже удачно разорвавшихся. А ведь эти последние часто и вовсе не рвались…)

С чувством, близким к отчаянию, я опустил бинокль, отвернулся и пошел на корму…

— Последние фалы сгорели, — сообщил мне Демчинский, — я думаю увести своих людей куда-нибудь за прикрытие.

Я, конечно, вполне с ним согласился: чего было сигнальщикам торчать под расстрелом, когда не оставалось средств для сигнализации.

Было 2 ч. 20 мин. пополудни.

Пробираясь между обломками на корму, столкнулся с Редкиным, спешившим на бак.

— Ах! вот кстати! — возбужденно заговорил он, — из левой кормовой стрелять нельзя. Под ней, кругом — пожар. Люди задыхаются от жары и дыма…

— Ну, давайте, соберем кого-нибудь и попробуем тушить…

— Это уж я сам сделаю, а вы — доложите адмиралу. Может быть, он что-нибудь прикажет…

— Но что ж адмирал может приказать!..

— Может быть, курс переменит… не знаю…

— То есть выйдет из строя? — Ну, это — вряд ли!

— Нет, вы все-таки доложите!..

Чтобы успокоить его, я обещал доложить немедленно, и мы расстались, чтобы уж не встречаться более.

Как я и ожидал, на мой доклад адмирал только пожал плечами:

— Пусть тушат пожар. Отсюда помочь нечем…

В рубке лежало уже не двое, а пять-шесть человек убитых; за неимением рулевых, на штурвале стоял Владимирский. По лицу у него текла кровь, но усы лихо торчали кверху, и вид был такой же самоуверенный, как, бывало, в кают-компании при спорах о «будущности артиллерии».

Выйдя из рубки, я предполагал отправиться к Редкину, чтобы передать ответ адмирала и, кстати, помочь в тушении пожара, но задержался на мостике, глядя на японцев.

За четверть часа на новом курсе японцы опять много выдвинулись вперед, и теперь «Миказа», ведя колонну, постепенно склонялся вправо на пересечку нам. Я ждал, что мы тоже немедленно начнем ворочать в ту же сторону, но адмирал еще некоторое время выдерживал на старом курсе. Я догадался, что этим маневром он хочет, сколько можно, уменьшить дистанцию. Действительно, для нас это было бы выгодно, так как со сбитыми дальномерами и наблюдательными постами наша артиллерия годилась только для стрельбы почти в упор. Однако выпускать неприятеля поперек курса и подвергать себя продольному огню — тоже было не расчет. Напряженно считая мгновения, я смотрел и ждал… В голове так и мелькало: «Пора! Или нет?.. Нет — пора!..» — «Миказа» ближе и ближе подходил к нашему курсу. Вот уже правая 6-дюймовая башня приготовилась стрелять… В этот момент мы быстро покатились вправо. Я облегченно вздохнул и оглянулся.

Демчинский со своими людьми все еще не ушел и с чем-то возился. (Оказалось — он убирал в башню стоявшие на палубе ящики 47-мм патронов, чтобы они от пожара не начали рваться и бить своих). Я спустился к нему спросить, в чем дело, но не успел сказать слова, как следом за мной наверху трапа появился командир. Голова у него была вся в крови. Он шатался и судорожно хватал руками за поручни… Где-то, совсем близко, разорвался снаряд. От этого толчка он потерял равновесие и полетел с трапа головой вперед. По счастью, мы это видели и успели принять его на руки.

— Это ничего! это пустяки! голова закружилась! — обычной скороговоркой, почти весело уверял он, вскочив на ноги и порываясь идти дальше…

Но так как дальше, до перевязочного пункта, было еще три трапа, то, несмотря на протесты, мы его все же уложили на носилки.

— Кормовую башню взорвало! (С соседних судов видели, как броневая крыша нашей кормовой башни взлетела выше мостиков и затем рухнула на ют. Что, собственно, произошло? — неизвестно) — передали откуда-то…

Почти одновременно над нами раздался какой-то особенный гул; послышался пронзительный лязг рвущегося железа; что-то огромное и тяжелое словно ухнуло; на рострах трещали и ломались шлюпки; сверху валились какие-то горящие обломки, и непроницаемый дым окутал нас… Тогда мы не сообразили, в чем дело, — оказывается, это упала передняя труба.

Растерявшиеся, ошеломленные сигнальщики тесной кучей, увлекая нас за собой, шарахнулись в сторону, как раз под разрушающиеся ростры… Едва удалось силой остановить их, образумить…