Владимир Семёнов - Трагедия Цусимы

— Право, не знаю, как быть… — обыкновенно отговаривался собеседник. — У нас по этому поводу уж был приказ (или инструкция). Утверждено и подписано адмиралом…

— Так ведь утверждено по вашему же докладу! Вот теперь вы же и передоложите, что, на основании вновь полученных сведений, необходимы такие-то и такие-то поправки…

— Это, знаете ли, трудно… Адмирал так не любит отменять раз отданного распоряжения…

— А вы все-таки попробуйте! Время ли теперь руководствоваться соображениями, кто и что любит? Ведь это не Чили с Аргентиной, а мы с Японией воюем!.. — настаивал я, чувствуя совершенно ясно, что преувеличенное благоговение перед подписью адмирала не более как заслон личного, мелкого самолюбия против возможного укола…

Иногда — удавалось, иногда — нет…

Тяжело вспоминать все эти подробности, перетряхивать весь этот хлам и мусор, — но что ж делать?.. Из этих мелочей слагается история.

Все сказанное мною о штабе второй эскадры отнюдь не составляло какого-нибудь специфического свойства этого именно штаба. Это было свойство всех наших штабов, начиная с главного. Была здесь только одна особенность, с которой до того мне не приходилось сталкиваться: двустепенность и анонимность докладов. Всякий (конечно, из числа штабных или начальствующих лиц, отнюдь не простой смертный), желающий что-либо предложить, высказать свои соображения, должен был подробно изъяснить все флаг-капитану; затем, если этот последний не возражал ничего по существу, а лишь высказывал пожелания некоторых поправок в деталях, — представить краткую записку; эта записка перепечатывалась на машинке (без подписи) и приобщалась к докладу флаг-капитана. Дальнейшая судьба такой записки бывала различна: либо она получала желаемое направление, либо передавалась на заключение соответственного специалиста, либо на ней появлялась резолюция, вовсе не соответствующая мысли автора, либо она просто оставалась без последствий… В последних двух случаях от настойчивости автора зависело добиться личного доклада, хотя и тут на удачу надежды было мало, так как, несомненно, первый неуспех являлся результатом враждебного отношения к делу соответственного специалиста или кого-нибудь из высших чинов штаба; приходилось бороться против уже созданного предубеждения, не зная даже, на чем оно основано, какие доводы выставлены противной стороной… Не думаю, чтобы эта система служила на пользу дела. Кто ее изобрел — не знаю. Во всяком случае, она окружала адмирала как бы глухой стеной, пробиться через которую было нелегко!.. Единственной брешью в этой стене были общие завтраки, обеды и чаепития (Весь штаб столуется у адмирала.), когда можно было завести разговор на желаемую тему, разговор, всегда живо поддержанный самим адмиралом, который никогда не допускал замять его, наоборот, подавал такие реплики, которые понуждали спорящих высказаться до конца. Однако не все чины штаба жили на «Суворове», и находившиеся на других кораблях лишены были возможности пользоваться вышеописанным приемом. Меня тоже хотели, под предлогом тесноты, сплавить подальше, и я остался на броненосце только по личному приказанию адмирала.

Присматриваясь и приглядываясь к внутреннему распорядку на эскадре, я был поражен почти полным отсутствием применения боевого опыта, горького опыта, приобретенного ценой неудач и поражений в течение целых 8 месяцев войны… Я не хотел верить, чтоб им пренебрегали, и вместе с тем не мог допустить, чтобы он оставался неизвестным на эскадре, идущей в бой…

Тем более что на ней, на этой эскадре, при ее штабе, уже больше месяца состоял капитан 2-го ранга К., специально командированный адмиралом Скрыдловым из Владивостока для того, чтобы принять участие в ее снаряжении…

Правда, этот капитан 2-го ранга во Владивостоке жил на берегу, в боях не участвовал и никогда не слышал даже свиста неприятельского снаряда, но мог же он собрать необходимые сведения от очевидцев, наконец, по его званию — заведующего военно-морским отделом Штаба командующего Флотом Тихого океана — в его руках были все донесения, как с владивостокского отряда крейсеров, так и от Витгефта!.. Неужели все эти, поистине драгоценные, донесения не попадали ни в Петербург, ни во Владивосток, а хранились в штабе наместника, как материал, подлежащий обработке в форму реляций?.. Это казалось прямо чудовищным…

Так или иначе, но опыт войны не был использован, как бы то следовало. Какие были тому причины? Скудость сведений, получавшихся с Дальнего Востока, или пренебрежение, или следствие глубокой уверенности «шпица» в своей непогрешимости? — сказать трудно… Может быть, и то, и другое. Нельзя не отметить, что посол адмирала Скрыдлова придерживался взглядов патентованных мудрецов. Сам он в боях не бывал, но открыто высказывал, что на боевой опыт возлагаются преувеличенные ожидания, что к непосредственному боевому опыту надо относиться с тщательной критикой, что боевой опыт не вносит крупных переворотов и т. д. (Он, упомянутый капитан 2-го ранга, т. е. г. Кладо, печатно подтвердил эти взгляды позже в своем «Очерке военных действий на море во время Русско-японской войны», помещенном, в качестве приложения, в морской справочной книжке на 1906 г. — col1_0 М. — (Издание высокоофициозное))… Мне эти суждения казались преступной ересью и глубоко меня возмущали… Если наши мудрецы, пророчествовавшие теперь задним числом, все знали, все предвидели, — чего ж они молчали? почему не предупредили наших неудач?.. Да наконец, если боевой опыт только оправдал их предвидение, только подтвердил их теории, то тем шире надо его использовать, а не отмахиваться от него!.. Казалось бы, ясно? А на деле выходило не так…

В первый же день моего прибытия на эскадру, беседуя со старшим минером «Суворова» (старым знакомым еще по китайской кампании), я узнал от него, что на всех судах минные погреба не только не опорожнены, но еще сверх положенного по штату числа мин там хранятся и контр-мины, предназначенные для уничтожения неприятельских заграждений, т. е. например, на «Суворове» — более 200 пудов пироксилина!..