Татьяна Андреева - Прощай ХХ век (Память сердца)

Весной в конце марта, на улице Жданова, там, где под землей проходит теплотрасса, образуются проплешины оттаявшей земли, и на них вырастают и начинают цвести желтые звездочки мать-и-мачехи, когда вокруг них еще лежит снег! В конце апреля из земли вылезает свежая зеленая травка. Забавно наблюдать, как в мае воробьи «пасутся» в невысокой траве, выискивая какие-то особые былинки и цветочки, видимо необходимые для их здоровья, и неистово тарахтят о чем-то своем. В городе каждая травинка — цветок! В конце мая по дороге в детский сад мы уже вовсю собирали целые букеты из одуванчиков, зацветающего белого клевера, молодых листьев чертополоха и лопуха. Попутно мы серьезно обсуждали лечебные свойства этих трав.

Получив некоторый опыт общения с детьми в мамином дворе, Маша, довольно безболезненно, вошла в детский коллектив. Правда поначалу ее удивляли некоторые дети своим шумным и «неправильным» поведением. Привыкнув, она с удовольствием стала участвовать в концертах, которые воспитатели с детьми обычно готовили к праздникам, заниматься рисованием, лепкой, пением и танцами. Однако особенно проявились Машины способности к пению и танцам уже в детском саду УВД, куда нам удалось к моему большому удовольствию перевести ее ровно через год. Радовалась я только потому, что этот садик находился через дорогу от нашего дома. Это значительно облегчило мою многотрудную жизнь. Ближе к шести годам мы определились со школой, куда собирались отдать нашу дочь. Конечно, мы пошли в первую школу с углубленным изучением английского языка. К этому времени проявились Машины способности к иностранным языкам, чему никто не удивлялся, считая, что это у нее наследственное. У нас в то время было несколько ирландских друзей и среди них специалист по продвижению сельскохозяйственной продукции в торговые сети, Дон Кроули, научивший ее нескольким английским фразам, которые она моментально запомнила и выговаривала с хорошим произношением. Он звонил Маше по телефону и задавал ей несколько простых вопросов, а она с важным видом отвечала. Если в этот момент у нас кто-нибудь был в гостях, удивлению и восхищению гостя не было пределов! Естественно, что после таких успехов мы в шесть лет отдали Машу на подготовительный курс в первую школу и ни разу не пожалели об этом. Все двенадцать лет она получала по английскому языку только отличные оценки.

В самом начале перестройки, в 1987 году мы купили дом в деревне. Мы — это мама с моей сестрой Леной и моя семья, которая к тому времени состояла уже из трех человек: моей годовалой дочки Маши, мужа Сергея и меня. Выбор дома я предоставила маме и Сереже, потому что была полностью погружена в заботы о своем долгожданном и милом ребенке. Мои родные выбрали деревню в ста двадцати километрах от Вологды и в двух километрах от трассы, чтобы легче было туда добираться с вещами и припасами. Своей машины у нас никогда не было.

Деревня стояла на солнечном песчаном пригорке окруженная приветливыми цветущими лугами и полями овса. Но главное преимущество этого места составлял лес — сосновые боры, ельники и смешанные леса звали немедленно идти по грибы и по ягоды.

В доме уже давно никто не жил, и внутри он представлял собой печальное зрелище: обвисшие клочья обоев на стенах, большая грязная русская печь, остатки старых чужих вещей. Холодный сырой воздух пропах мышами и плесенью. Снаружи, однако, дом смотрелся довольно бодро — большой пятистенок из крепких бревен на высоком подклетье, где когда-то размещалась домашняя живность: корова, козы, овцы и куры.

Обдуваемый всеми ветрами, дом передними окнами смотрел на дорогу, проходящую посредине деревни, и на общественный колодец, сделанный по-новому из бетонных колец, вкопанных глубоко, поскольку в песке до водоносного слоя добраться трудно. Колодец, центр деревни, был виден из всех домов. Кроме основного своего назначения, он играл еще и информационную роль. По тому, кто пришел за водой, было видно все ли жители деревни сегодня на месте, а может быть, появился кто-то новый, незнакомый.

Первые годы нашей жизни в деревне еще сохранялись остатки колхоза. Весной и летом из центральной усадьбы на поля выезжала бригада механизаторов — они пахали землю, сеяли овес и травы, приезжали на сенокос, а осенью убирали урожай.

Мы, наивные городские жители думали, что нас встретят, ну, если не радостно, то хотя бы спокойно. Как мы ошибались! Первое лето, проведенное в деревне, показало, что нас здесь никто не ждал, что мы — чужаки, городские бездельники. Да, наверное, еще и богатые, раз купили дом, аж за полторы тысячи рублей! «Богатеи» принялись отскребать от старых обоев и грязи свое новое имущество, бросились копать огород и сажать все, что только можно было посадить: кусты, деревья вокруг дома, овощи и цветы.

Деревня постепенно стала для нас почти родной и воспринималась нашими с Леной дочерьми, Машей и Соней (когда Маше исполнилось четыре года, появилась моя замечательная племяшка, Сонька) как малая родина. Жизнь еще теплилась в ней, некоторые люди жили здесь постоянно, а на хутор вблизи вернулись из Череповца бывшие деревенские, выкупившие у сельсовета двухэтажную, старую начальную школу, в которую они сами когда-то ходили. До 60х годов двадцатого века наша деревня была большой — примерно на семьдесят домов, со своей школой, магазином, почтой и даже кладбищем в ближнем лесу.

С нашим приездом жители оставались всего в пяти из десятка «живых» домов. На самом краю деревни стоял хоть и покосившийся, но еще крепкий дом бабы Симы, старой женщины, имевшей детей и внуков в городе, но не желавшей покидать место, где она родилась и прожила всю свою жизнь. Напротив бабы-Симиного дома через дорогу стоял по северному срубленный, большой и какой-то очень прямой дом местного плотника деда Коли, высокого, сутулого старика. От погреба до конька на крыше дом сделал он сам, да так, что летом в нем в самую жару было прохладно, а зимой в самые сильные морозы — тепло. В этом доме поражало количество комнат, коридоров и лестниц, располагавшихся таким образом, что я никогда не видела в нем ни одной мухи, или комара. Всю мебель в доме тоже сделал сам дед Коля. Было видно, с какой любовью и умением сработаны потемневшие от времени столы, лавки, табуретки, комоды, горки и шкафы. Удивительно ловко было открывать в этом доме двери, садиться за стол, держаться за лавку, открывать какой-нибудь шкафчик. Здесь меня не покидало ощущение, что с каждым прикосновением к этим вещам мне передается нежность, с которой он когда-то очищал от стружек и опилок доски и бруски дерева, пошедшие в дело, нежность его разбитых тяжелой работой рук. Дед Коля был особенный. Только среди деревенских стариков можно еще встретить такую чистую и святую доброту, заглянуть в такие мудрые и ласковые глаза. Он сразу полюбил моего мужа Сережу за то, что тот тоже деревенский и так и не прирос к городской жизни, хоть ему и приходится с ней мириться из-за семьи. Нашему летнему приезду радовался, пожалуй, он один. Подходя к нашему дому и широко улыбаясь беззубым ртом, он говорил «окая» по-вологодски: «Сереженькя, милой мой, я тебя ожидал, пойдем ко мне поговорим». Они шли и говорили о чем-то долго и с удовольствием и не могли расстаться.