Татьяна Андреева - Прощай ХХ век (Память сердца)

Справа от нас, через пруд стояла летняя изба с пристроенным маленьким зимником единственного молодого жителя деревни, Сереги. Серега жил в деревне летом и продавал на трассе лесные ягоды и грибы. На эти деньги он пил. Было у него небольшое хозяйство: куры и вечно голодная бодливая коза, которая постоянно пробиралась в наш огород, подкормиться овощами, потому что у хозяина кроме картошки ничего не росло. Как бы мы ее не гоняли, коза отчаянно рвалась к нам, пролезая в дырку под забором по-пластунски, расставив в стороны все четыре ноги! Смотреть на это было и горько и смешно. Однажды Серега чуть не погиб в собственном доме, заснув пьяным с горящей сигаретой. Сестра Лена помогала гасить пожар, в котором погиб Серегин друг, а сам хозяин отделался испугом.

Между нашим домом и Симиным стоял кривой и подслеповатый домишко Кольки-стопки, говорливого, любящего приврать и выпить старика, сдабривающего свои речи изрядной порцией беззлобного мата. Мои уговоры не материться при детях успеха не имели, дед держался не более пяти минут и снова съезжал в привычную колею своей манеры выражаться, совершенно для него органичной. Он и его жена Лидия сначала приняли нас неприветливо. Лидия, выглядывая из окошка, подсматривала, сколько раз мы ходим за водой. Лето как раз было засушливое, воды в колодце мало, а мы по городской привычке воду использовали неэкономно, что нам и было поставлено на вид.

Когда у Стопки случался запой, он уезжал в райцентр и не возвращался, пока не пропивал всю свою пенсию. Обычно на это требовалось дня три, четыре. Каждый раз, после очередной отлучки, он приходил к нам и с виноватым видом говорил: «Э, загуляу я маленьке. Татьяна, налей опохмелиться».

Молчаливая Лидия занималась хозяйством, утром и вечером доила корову Звездку, выгоняла ее пастись вдоль деревни по заросшим травой закраинам, кормила кур, носила воду из колодца и пруда, готовила корм скоту и так далее — в деревне всех дел не переделаешь. Николай между запоями косил траву и сушил сено, уходя с раннего утра на свои лесные делянки, сопровождаемый верным псом Дружком.

Постепенно наши отношения налаживались. Мы стали покупать у Лидии молоко для детей, привозить ей и Николаю старую отцовскую и свою одежду, видя их нужду и неприхотливость. Наверное, тогда они были еще молодыми пенсионерами, но казались стариками из-за трудноопределимого возраста, стертого одинаковой одеждой, носимой независимо от времени года. Это были то серые ватники нараспашку и валенки с галошами, то, в особенно жаркие летние дни, такие же видавшие виды серые юбки, кофты и пиджаки, а также галоши на босу ногу. Николай, смотря по погоде, носил треух или кепку.

В деревне существовал свой кодекс поведения. Без приглашения к людям ходить было не принято, а если пригласили, нужно было вести себя скромно. Николай, без перерыва курящий папиросы, обычно держался у входа, иногда присаживался на корточки и интеллигентно стряхивал пепел в валенок. Никакие уговоры присесть за стол и отобедать с нами на него не действовали. Скромность покидала его лишь, когда дело касалось выпивки. Особенно, если было уже «занесено». Тогда он становился требовательным и злым. Я, грешным делом, Кольку недолюбливала, он это чувствовал и меня побаивался. В то время, да и потом, я не рассмотрела в нем ничего хорошего. Лишь сейчас, возвращаясь к тем дням, я пытаюсь понять, что было в этом, казалось бы, никчемном человеке такого, за что его любили животные и наши с сестрой дети. Наверное, по уровню развития он задержался где-то в позднем детстве и остался на том уровне безответственности и безалаберности, когда легко общаться только с подобными себе. Поэтому легче всего ему было разговаривать с детьми. Кроме того, детей он, как умел, любил. Вполне взрослым Николай становился только в пьяном состоянии и тогда чувствовал себя уверенным, умным, превосходящим других в смекалке, в охотничьем и рыбацком везении. В пьяном кураже он хвастался, что его все начальники знают в райцентре и в Вологде и ездят к нему на рыбалку и охоту.

Трезвый Колька напоминал лесного лешего из старой русской сказки — лохматого мужичка с маленькими яркими глазками, густыми кустистыми бровями и крючковатым носом на пропеченном солнцем лице.

Года через три наших летних заездов в деревню он принял нас как неизбежность и обещал маме показать самые грибные и ягодные места в ближних лесах. Маму он зауважал почти сразу, видя, как неустанно она трудится в огороде, любит лес и, самое главное, всегда величает его по имени и отчеству — Николай Философович. Однако этих мест он нам так и не показал, каждый раз уводя в другом направлении, подальше от своих излюбленных полян и перелесков. Вскоре мы и сами освоились в лесу и узнали, где растут рыжики, а где — белые и подосиновики, и к удивлению местных жителей всегда приносили домой полные корзины грибов. С ягодами проблем вообще не было. Малина росла совсем недалеко от дома, на входе в лес и на просеках. А черникой и брусникой были усеяны вырубки и поляны вдоль лесных тропинок. Во время ягодно-грибного сезона мы не вылезали из леса, с утра уходя туда всей гурьбой. Наши дети с измальства знают толк в лесных дарах, умеют ориентироваться в лесу, и выносливы к долгим лесным прогулкам.

У Николая в хозяйстве всегда были одна, а то и две собаки, представлявшие собой смесь овчарки с лайкой. В третий наш приезд у него жил старый пес Дружок с линялой рыжей шерстью и подслеповатыми глазами, но замечательно дружелюбный и общительный. Его очень любила маленькая Маша. Как-то, я наблюдала такую сцену. Дружок сидит у крыльца, высунув от жары язык, а маленькая Маша, приседая от понимания важности происходящего, обнимает его за шею и, картавя, говорит: «Дгужочек мой, ты читать умеешь?» Через некоторое время я спросила ее: «Ну и что он тебе сказал?» — «Сказал, что не умеет!», с сожалением отвечала Маша.

На следующее лето появился новый Дружок, старого зимой съели волки. Мы как-то мало задумывались над тем, что в лесах вокруг деревни водится много зверья, хотя признаков такого соседства было достаточно. Например, в ближнем перелеске часто можно было видеть лосиный помет, а в конце августа по краям овсяных полей ближе к лесу мы обычно находили «лежанки», намятые медведем, приходившем «на овсы», полакомиться сладким спелым зерном и накопить на зиму жирка. Через деревню часто пробегали белки из одного леса в другой. Увидев людей, они проносились по срубам домов, яркие и быстрые, как язычки пламени, застывая на мгновение на сером фоне деревянной стены, как будто для того, чтобы их можно было лучше рассмотреть.

Второго Дружка я буду помнить всю жизнь. От прежнего он отличался только молодостью, а в остальном был такой же дворовой породы, неопределенного бурого цвета с черной спиной и хвостом, такой же свойский и совершенно безобидный. Мы конечно тут же бросились его кормить, зная, что от хозяина он получает только прокисшее молоко и размоченный в нем черствый хлеб. С нашим приездом у Дружка началась новая, прекрасная жизнь, поэтому он появлялся у нас с утра и уходил только вечером. Ему доставались не только объедки в виде остатков супа и каши, дети норовили отдать псу самые вкусные куски, включая печенье и конфеты.