Куртис Кейт - Антуан де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой

К подобным лишениям военного времени Сент-Экзюпери был достаточно подготовлен: в конце концов, они оказывались реальнее иллюзорного богатства, с которым он столкнулся в Лисабоне и Нью-Йорке. В Алжире, с его затемненными окнами и улицами, наполненными солдатами полдюжины национальностей, человек, по крайней мере, чувствовал, что шла война. Тяжелее было сносить духовные страдания. Андре Моруа, когда его судно пришвартовалось в алжирском порту несколькими неделями позже, нашел своего друга Антуана донельзя удрученным мелкими политическими интригами, недавней смертью Ошеде и своим собственным увольнением из эскадрильи. Американцы, казалось теперь, ополчились против него, а поскольку Жиро день ото дня терял власть под натиском безжалостно прокладывавшего путь к власти Де Голля, уменьшалась и надежда на эффективную поддержку верхних эшелонов французского бюрократического аппарата.

Тем временем следовало хоть что-нибудь предпринять, чтобы не сойти с ума от расстройства и отчаяния. К счастью, Антуан написал Консуэле, которой удалось перехватить Леона Ванселиуса, только что получившего капитанские погоны после завершения курса переподготовки по классу полевой артиллерии в форте Беннинг. И 7 сентября Сент-Экс пришел в восторг, когда увидел, как его друг поднимается в квартиру доктора Пелисье с красивыми, из свиной кожи, чемоданами – подарком Консуэлы. Внутри лежали несколько писем от нее, экземпляр «Жизнь и все живое» Мориса Блонделя, который он просил прислать, и четыре черные связанные папки, куда он запаковал 700 страниц, отпечатанных его нью-йоркским секретарем по диктофонной записи.

В Касабланке доктор Анри Конт как-то сказал ему: «Пожалуйста, пусть в следующий ваш приезд сюда мой дом станет вашим». Сент-Экзюпери теперь воспользовался приглашением. Ему было необходимо вырваться из политического гадючника Алжира. Очаровательная вилла доктора в холмистом пригороде Анфы (там оказалось намного удобнее, чем в тесной квартире Пелисье в самом центре Алжира) послужила оазисом в пустыне.

Сент-Экс чувствовал себя там так уютно, что, в конце концов, остался на целый месяц. Как обычно, он поздно ложился спать, продолжая трудиться над «Цитаделью» в первые часы суток и ранним полднем. После утомительного рабочего дня в клинике Конт частенько возвращался домой сильно уставшим и невольно засыпал над страницами текста, которые его беспокойный гость вручал ему за ужином, и на следующий день смущенно признавался, что был утомлен и не смог прочитать больше нескольких строк. Однако они часто вместе обсуждали книгу, и Конт очень четко запомнил, как Сент-Экзюпери объяснял ему, с кого срисован портрет берберского правителя, центральной фигуры повествования. Когда-то они вместе посетили пристанище, расположенное неподалеку от огражденной скалами возвышенности Булауани (в 60 милях к югу от Касабланки).

Находчивый, как всегда, Сент-Экс развлекал хозяина и его гостей ловкостью рук. Иногда потеха принимала форму забавы с бросками перочинного ножа, при этом он безошибочно втыкал нож лезвием в деревянную дверь. Или устраивал шоу с виртуозной игрой на фортепьяно, вопрошая присутствующих (а им полагалось не смотреть в этот момент за его действиями), смогли ли они угадать мелодию в его слегка нетвердых аккордах. «Это же Дебюсси!» – обрадованно восклицали гости, и тут Антуан раскрывал свой секрет: странная двенадцатитоновая соразмерность рождалась апельсинами и грейпфрутом, катившимися по клавишам, пока сам фокусник работал педалями. Что касается его карточных трюков, то они вызывали ощущение чего-то сверхъестественного, и однажды вечером, когда доктор Конт принимал у себя хирургов из американского медсанбата, полковник медицинской службы вскочил из-за стола и, покидая дом, гневно бросил хозяину: «Я покидаю это жуткое место! Здесь творится какая-то чертовщина!»

В другой раз тех же самых хирургов пригласили на изысканный танцевальный вечер вместе с несколькими французскими офицерами полка африканской пехоты. Вечер был в полном разгаре, когда два иностранных легионера вошли через ворота сада. Им тоже хотелось повеселиться. Разгневанный французский полковник попытался выставить вон непрошеных гостей, но Сент-Экс вмешался, накачав их продовольствием, спиртными напитками и беседой, и, наконец, сделал им подарок – свою зажигалку.

Однажды он признался Конту, когда тот стал восхищаться его красивыми, из свиной кожи, чемоданом и несессером: «Это Консуэла прислала их мне. Она изматывает меня моими же собственными деньгами, но я ей все всегда прощаю». С подобным благодушием он никогда не упускал случая возразить скептикам, горячо убеждавшим его, будто вступление Америки в войну – это «иллюзия», поскольку для «Америки в этом нет никакого интереса», и даже называвшим совместное командование «крестоносцами» XX столетия. В знак своей искренней благодарности он отдал Конту свой собственный экземпляр «Военного летчика», уникальное издание, отпечатанное на редкой бумаге.

Страшная летняя жара наконец-то начала спадать к тому времени, когда Антуан возвратился в Алжир, но это принесло ему слабое облегчение и не спасло от душевного мрака, куда он погружался. Вновь его угнетала преобладавшая атмосфера ссор и интриг: их было так много вокруг… Ему не удавалось сконцентрироваться на работе над «Цитаделью». Его переживания повлияли даже на почерк, который в тот период становится настолько неразборчив, что все попытки расшифровывать листы рукописи после его смерти не дали результатов. Даже страницы, отпечатанные в Нью-Йорке, теперь вызывали у него сомнения, на него накатывали приступы растерянности, несобранности, столь тяжелым был его настрой. Более, чем когда-либо, он испытывал беспокойство по поводу своей прозы, ощущая страстную, порой тираническую потребность заставить друзей просмотреть написанное им. Когда настал черед для Нелли де Вог приехать в Алжир, как члену вспомогательного воинского подразделения «Свободной Франции», ей пришлось проглотить сотни страниц «Цитадели» за один длинный, почти безостановочный прием, а заодно пару бензедриновых таблеток, чтобы не заснуть.

Душевный мрак, окутывавший Сент-Экса, – не просто результат скорбного озлобленного воображения. Андре Моруа вскоре обнаружил, что в том нравственном заточении, в котором пребывал его друг, хватало места для всех. Приехал в Алжир и Адриен Тиксье (где он стал членом временного правительства). Де Голль был слишком хорошо информирован об их совместном нежелании присоединиться к его нью-йоркской фракции. Бурбонская Горькая Полынь (так его прозвали среди англо-американцев) не испытывал никакого желания ничего забывать. Когда Моруа попросил разрешения посетить Корсику (после освобождения острова солдатами Жиро и американскими парашютистами), ему в этом было отказано.