Куртис Кейт - Антуан де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой

А через несколько дней после первого вето Моруа (вспомним, как обстояло дело с Сент-Экзюпери и Де Голлем) наткнулся на второе, более значимое. 30 октября Де Голль предполагал выступить с речью на Всеалжирском форуме в честь празднования шестидесятой годовщины основания Французского содружества. При подготовке текста он попросил одного из своих помощников написать абзац, посвященный ведущим французским авторам, которые помогли спасти дух Франции, предпочтя изгнание позору Виши. Список, в варианте помощника, включал имена Андре Моруа и Антуана де Сент-Экзюпери. Но когда генерал уже на трибуне дошел до слов о тех, кто «как только избежал тирании, принял участие со всем присущим им благородством и, я мог бы добавить, независимостью в больших духовных и моральных сражениях этой войны», он стал сыпать именами Филиппа Барре, Анри Бернштайна, Эва Кюри, Дюкатийона, а к числу «величайших авторов» он отнес (!) Андре Жида, Жозефа Кесселя, Маритена и Жюля Ромена. Ни слова о Моруа, ни строчки о Сент-Эксе или о Сент-Джоне Персе. Горькая Полынь взял свою ручку, обмакнул ее в помойное ведро своей галльской злобы и вычеркнул все три имени еретиков. Помощник был вне себя, как и Леон Ванселиус, который сразу понял, слушая речь, что, если образцовый французский писатель Филипп Барре возглавляет этот удивительный список, то лишь из-за своего дара литературного предвидения, проявившегося в написании панегирика в честь Де Голля.

Жозеф Кессель, тайно бежавший из Франции в Лондон и теперь добравшийся до Алжира, в свою очередь добавил тревоги Сент-Экзюпери, объявив, что во Франции после освобождения кровопролитие не только неизбежно, но и необходимо. Тому немало исторических примеров: сначала религиозные войны, а после них требовался Генрих IV, чтобы зализывать раны.

«В следующем году, – как Сент-Экс написал Анри Конту, – достанется работы расстрельным командам, и это будет довольно грустно. Что принесет этот урожай?.. Независимо от того, насколько гениален генерал Де Голль (а я имею некоторую веру в его политический гений), ему придется однажды усмирять страсти, которые сам он и пробудил. Он будет должен создать какую-то почву. Я знаю, что он это и сам чувствует. Но, правда, не из числа царства чувств, а из области царства Духа».

Не самым последним основанием этой редкой нетерпимости по отношению к человеку (для Сент-Экзюпери, во всяком случае, это и впрямь чрезвычайный случай) послужил недостаток идеологической базы: движение Шарля Де Голля являлось, как любил выражаться писатель, «фашизмом без доктрины». «Ислам, – писал он Анри Конту, – обезглавливает, опираясь на Коран, французская революция вела на гильотину, опираясь на Дидро, Россия расстреливала, опираясь на Маркса, христианство позволяет себя обезглавливать (что то же самое) по святому Павлу. Пробужденные чувства, которые развязывают эту резню, – не больше чем средство достижения цели в распоряжении Духа. Позволит ли чувство, впервые в истории человечества, теперь использовать расстрельные команды бесцельно, в конце концов, против самих себя же? Страсть, по мне, – слепой монстр. Даже когда она благородна. Даже когда чиста».

За время длительного, около месяца, пребывания Сент-Экса в Касабланке ожесточенная борьба между жиронистами и голлистами распространилась на французские секретные службы, представленные, с одной стороны, армейским Управлением служб информации и военной безопасности и, с другой стороны, Центральным бюро информации и действия, созданным Де Голлем в Лондоне и доверенным нервному и честолюбивому бывшему этнологу по имени Жак Сустель. Посланный, чтобы изучить наносящую вред вражду между двумя конкурирующими спецслужбами, генерал Уильям Донован, глава Управления стратегических служб, потерял драгоценное время, примиряя военных профессионалов из второго бюро французской армии с любителями «плаща и кинжала» Жака Сустеля. Но дерзкая попытка Донована оказать давление на французский Комитет национального освобождения, чтобы тот последовал его рекомендациям, очевидно, имел эффект бумеранга, и голлисты получили «ниспосланную с небес» возможность клеветать на своих противников, вешая на них ярлык «инструментария иностранного вмешательства».

Хаос достиг наивысшего накала, когда Поль Данглер – лидер французского движения Сопротивления в Эльзасе – прибыл в Алжир, где Леон Ванселиус вскоре представил его Сент-Эксу. Между массивным авиатором и крепко скроенным эльзасцем возникла почти мгновенная симпатия, основанная на полном совпадении умонастроений. Подобно генералу Шамбре, Данглер был частью конспиративной сети, которая планировала побег Жиро из Кенингштайна. В марте 1942 года Поля арестовала полиция Виши, когда в его тайнике в Лионе был найден радиопередатчик, но он вскоре был освобожден по специальному приказу Петена, который тайно сочувствовал его усилиям в борьбе против присоединения Эльзаса к Третьему рейху. Узнав, что Данглер хотел установить контакт с Жиро и американцами в Алжире, Петен в июле 1943 года вызвал его в Виши и поручил ему необычную миссию. Прибыв в Алжир, он должен был обратиться к Жиро и Де Голлю и проинформировать их от его имени, что, поскольку немцы покончили с французской армией, заняв всю метрополию, он, Петен, торжественно передает преданных Франции офицеров, несших службу при нем как главе государства, Жиро и Де Голлю.

С этого момента все французские офицеры на севере Африки обязаны были бы повиноваться распоряжениям этих двух человек, которые командовали французскими военными подразделениями, сохранившими свое существование. После освобождения Франции, продолжал маршал, он предлагает встретиться Жиро и Де Голлю под Триумфальной аркой в Париже и произвести организованную передачу его полномочий им прежде, чем он удалится в свое имение в Вильнеф-Лубе.

Проблема восстановления нормального парламентского строя после периода иностранной оккупации уже возникала в течение Франко-прусской войны и определилась в соответствии с Тревенекским пактом 1872 года, который Де Голль и его сторонники последовательно отказывались признавать. Позиция Петена оказывалась бы более сильной в конституционном плане, если бы он сослался на законодательство, хотя это едва ли оказало воздействие на результат этой специфической увертюры. Если сказать, что идея была встречена холодно, значит, сказать слишком мало. Жиро, согласившийся принять Данглера сразу по прибытии того в Алжир, взорвался, когда услышал предложение Петена. После своего спасения из Кенингштайна он был вынужден написать два письма Петену: в первом он говорил, что он не сделает ничего, чтобы усложнить трудную задачу маршала по успокоению немецких оккупантов, всегда готовых поэксплуатировать «скандал» такого рода, а во втором (написанном в момент высадки союзнических войск на севере Африки) он объяснял, насколько новый поворот событий серьезен для него, чтобы быть связанным и дальше своими предыдущими обещаниями. Проще говоря, Жиро нарушил свое слово, так же пришлось поступить и маршалу Жюэну немного погодя – извинительное нарушение, которое могло бы быть приписано обстоятельствам военного времени. Но страшнее было другое, и этого не знал Данглер: Жиро, только под натиском его голлистов, доминирующих в Комитете национального освобождения, подписал декрет, обвиняющий Петена в государственной измене и призывающий привлечь его к суду перед законом, дабы он ответил за свои преступления.