Куртис Кейт - Антуан де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой

Выговора оказалось достаточно, и он примчался в Тулузу, где было наконец решено, что ему предстоит вернуться к работе на африканском участке. Консуэла, продав виллу в Семиизе, на этот раз присоединилась к нему в Касабланке, где в их распоряжении оказалась скудно обставленная квартира на рю Ноли. Такой же расточительный, как всегда, Сент-Экзюпери постоянно держал дом открытым для друзей пилотов (как Гийоме, тоже снова получивший назначение в Касабланку), служащих авиалинии и других, впрочем, если обобщить всех, кто представлял для него хоть малейший интерес, марокканцев и французов, всех, кому довелось встретиться ему на пути. Он пристрастился к жареному ягненку по-мароккански и кус-кусу, которые раздавались щедрыми порциями его французским и мусульманским гостям высоким негритянским слугой, которого Консуэла называла Бланшет. Деньги на ежедневные расходы хранились в незапирающейся шкатулке (одно время даже в обыкновенной глубокой суповой тарелке), поставленной на каминную полку, где Бланшет («Беленький» – его назвали так в насмешку, поскольку он был черен, как туз пик) или любой другой мог позаимствовать их по своему желанию. Как показала практика, «заимствования» из этого своеобразного банка делались на постоянной основе и кровеотток был такой, что ни жалованье пилота Сент-Экзюпери, каким бы существенным оно ни являлось, ни авторские гонорары и выплаты не в состоянии были адекватно соответствовать ему. Это объясняет горестные ноты, неожиданно снова возникающие в его письмах; как в этом отрывке, приведенном в его биографии, составленной Пьером Шеврие. «Моя меланхолия происходит, возможно, от моей трудной жизни. Я трачу мое время, оплачивая счета, и тяжелая жизнь, которую я веду, не служит никакой цели. Я с трудом свожу концы с концами. Я так мало забочусь о деньгах, что это действительно не имеет значения, но это заставляет меня чувствовать себя все более и более неуютно. Какая-то стена воздвигнута передо мной. Все мои потребности насущны, а я хотел бы иметь передышку».

Его жизнь, по обыкновению, оставалась непрогнозируемой, так как песчаные бури и неисправности двигателя все еще могли иногда вносить окна в график полета. Ноэль Гийоме вспоминает, как однажды Антуан заставил ее пойти в кино. Пока шла картина, он ни на минуту не оставался спокойным, вставал несколько раз и исчезал. Наконец он возвратился оживленный, с просветлевшим лицом и, откинувшись назад на кресло рядом с ней, наконец расслабился. Только после того, как фильм кончился, он сообщил ей, что он хотел отвлечь ее, поскольку ее мужа Анри настигла песчаная буря, вот почему он выскакивал из зала примерно каждые двадцать минут позвонить на аэродром. Но Анри благополучно прорвался и все уладилось.

В Порт-Этьенне, где его друг Жан Люка был теперь chef d'aeroplace, Сент-Эксу самому пришлось сражаться не с одной песчаной бурей. Позже, в «Планете людей», он описал, как капитан, командир заброшенной заставы, имел три ящика хорошей французской земли, привезенной из Бордо, чтобы он мог выращивать собственную морковку и редиску, и как, когда песок начинал подниматься над пустыней Сахара, его «парк», как он причудливо называл его, поспешно прятался в подвал. Именно там, одной залитой лунным светом ночью, когда ветер внезапно утих после того, как несколько недель настойчиво дул без перерыва и дюны за окном казались цвета розового шелка, Сент-Экс, который в это время брился, был поражен двумя стрекозами и маленькой зеленой бабочкой, летавшими вокруг лампочки, слегка касаясь ее крыльями. Хрупкие посыльные, убегающие от шторма, они упорхнули в своем отчаянном пути к заставе, опоясанной морем, за несколько минут перед тем, как движущаяся беда опустошила их пальмовый оазис и которая в любой момент теперь может охватить их всех в исступленном, шокирующем танце песка и гравия.

И все же, хотя риск был все еще там, за краем горизонта, былые чары пропали, и он не мог избавиться от ощущения, что навсегда. «Чтобы принять страну, нацию, обстановку, – писал он из Порт-Этьенна в середине сентября, – нужно признать все условности. Они – то, что дает нам корни. Слишком уныло жить без условностей, тогда ты страдаешь от своего рода отсутствия действительности. Первый раз, когда я жил здесь, я принимал их всех. Час завтрака, звон колокольчика молочника, культивируемый всеми ревматизм и даже вечерня создает эту действительность, под защитой которой можно жить. И все, что требуется, – единственная ветка зелени, сорванная на память где-нибудь в мире, которая полна значимости для владельца, и легкая человечная интрига, которую ты затеваешь с молоденькой девушкой на почте…»

За четыре года Сент-Экс изменился, и так же незаметно изменилась пустыня. Волшебство песков все еще присутствовало, но это больше была уже не та самая пустыня Сахара. Медленно, но непреклонно европеец осуществлял свое разложение. Не прирученные внутренние районы приручились, и дикая гордость воина уступала дорогу посредством невидимой эрозии, раболепной почтительности. Прежние острые ощущения почти совсем пропали, к тому же «Лате-26» оказывался намного более безопаснее неустойчивого старого «бреге», и то, что представляло собой приключение, превращалось в рутинную работу. «У Кап-Джуби, Сиснероса, Пуэрто-Кансадо, Саге-эль-Амра, Дора, Смарра, – размышлял он позже в «Планете людей», – отняли их тайну. Горизонты, к которым мы устремлялись, медленно гасли один за другим, подобно тем насекомым, которые теряют свои цвета, как только они попадают в теплые руки. Но он, кто следовал за ними, он-то вовсе не был игрушкой иллюзии. В преследовании этих открытий мы не ошибались. Больше чем султан из «Тысячи и одной ночи», искавший ответ на вопрос настолько тонкий, что на рассвете его прекрасные пленницы таяли в его руках, потеряв золото их крыльев, как только их касались рукой. Нас тянуло таинство песков, другие, возможно, пробурят нефтяные скважины и разбогатеют на своей торговле. Но они прибудут слишком поздно. Ведь запретные пальмовые рощи, где девственный порошок из ракушек стал самым драгоценным материалом, предоставившим лишь только час пылкой страсти, и мы оказались теми, кто его промотал».

На протяжении всего года всякий раз, когда им удавалось попасть в Париж, Мермоз, Гийоме, Дюбурдье и Сент-Экзюпери продолжали стучаться во все инстанции в совместном усилии восстановить Дора на прежнем месте в «Аэропостали». Судебный процесс, который ему пришлось вести против его хулителей (тех, кто обвинил его в пиромании), он в конечном счете выиграл, прибавив унижения и так униженному Буйю-Лафону. Но к тому времени, как вынесли приговор, в начале 1933 года, «Аэропосталь» оказалась с точки зрения управления в еще более худшем положении, нежели когда-либо, превратившись в приз для конкурирующих политических теорий и амбиций. Смещение Дора сопровождалось устранением многих из его прежних назначенцев, в то время как по крайней мере один пилот, которого он уволил за серьезную некомпетентность, воспользовался преимуществом хаоса, чтобы повторно поступить на работу.