Алексей Мясников - Московские тюрьмы

— Что вы хотели сообщить по делу Мясникова?

— В чем он обвиняется?

Следователь произносит общую формулировку статьи 190.

— А конкретно?

— Это достаточно конкретно.

— Нет, — говорит Олег, — такого человека я не знаю.

— Вы не знаете Мясникова?

— Такого Мясникова не знаю.

— Я расцениваю ваш ответ как отказ от дачи показаний.

Кудрявцев пишет соответствующий протокол и дает на подпись Олегу. Тот рвет протокол и, сунув бумажки в карман, уходит. Кудрявцев изливает свое негодование в рапорте об оскорбительном поведении Попова. Зачем рисковал Олег — толком не пойму. Не мог он не знать, не предполагать, что и на него заведено дело. А он в раскрытую пасть еще палку сует. Однако пронесло. С облегчением прочитал постановление о прекращении его дела за недоказанностью. Все-таки не пойму, зачем и этот рапорт, и это постановление подшиты к делу. Некоторых моих заявлений прокурору, к примеру от 10 ноября, нет, а документы, не имеющие ко мне прямого отношения, добросовестно подшиты. Зачем? Не пойму.

А вот и сюрприз: показания некоего Герасимова. Взяты в конце декабря, буквально перед закрытием дела. Как, для какой цели его откопал Кудрявцев? С первого взгляда на протокол ясно: для грязи, конечно. Кудрявцев набрел на него по указке Гуревича: в центре показаний все та же «антисоветская статья» двенадцатилетней давности Мясников еще в 1968 г. написал клеветническую статью, где утверждал, что в нашей стране казарменный режим, нет демократии и т. п. Статью «173 свидетельства» он не читал, но полагает, что написана она с антисоветских позиций. И вообще Мясников недисциплинирован, имел выговоры и вследствие этого был уволен с I МЧЗ.

Я мало знал этого человека. Месяцев девять, с апреля 1968 г. по февраль 1969 г., я подвизался социологом на I МЧЗ в отделе НОТ, где работал и Герасимов. Ничего с ним общего. Да и никто не относился к нему всерьез. Болтун, с придурью. Так, курили иной раз на одной лестничной площадке. Там был другой человек, с которым я успел сойтись под конец, — Володя Климовских. Очень симпатичный, профессионально увлеченный волейболом (судья республиканской категории), но подверженный горьким запоям. Володя был сыном известного генерала, расстрелянного в начале войны за неудачи в Белоруссии. Сполна хлебнул участи сына врага народа, вплоть до реабилитации в 1956 г., когда получил разрешение вернуться в Москву. Трезвый он не касался пережитого, но, когда напивался за столиком какой-нибудь укромной пельменной, по отдельным словам, недомолвкам можно было догадываться, каких мук ему стоили эти годы, все его детство и юность, с какой болью в душе он живет. Зря никогда ничего не говорил. Он-то однажды сказал о Герасимове: что с него взять, придурок, состоит на психиатрическом учете.

Как-то в последние годы приходил я однажды на I МЧЗ. Герасимов уже возглавлял службу НОТ. Это свидетельствовало не столько о его возвышении, сколько об окончательной дискредитации НОТовского движения. Повсюду сокращались и ликвидировались отделы и лаборатории, оставались жалкие аппендиксы для проформы. Во главе такого аппендикса вместе большого когда-то отдела и был поставлен Герасимов. Пустой человек на пустом месте. Тогда он не вспоминал о моей «антисоветской статье» и недисциплинированности. Они знали, что я защитился, читали мои статьи. Тогда Герасимов лебезил. Больше я его не видел. И вот этот человек дает сейчас подробные и обличительные показания. Предвзятость и ложь очевидны. Выговоров я не получал, а уволился сам, вызвав, кстати, своим уходом недовольство своих патронов из МГУ, с которыми начинал первый в Москве опыт социального планирования. Утерянную в метро папку мне вернули. Было нарекание со стороны партсекретаря. Но не за личные записи, а за шестой экземпляр проекта постановления бюро горкома, который я готовил, но почему-то не должен был оставлять у себя. Проект постановления они забрали из папки, а записи возвратили. Правда с чьими-то пометками. Замдиректора нагрубил: «Ты не социолог». Это была просто ругань, он не гнал меня и не мог без ведома кафедры, которая устроила меня сюда, однако, несмотря на увещевания своего научного патрона, я обиделся и ушел. Вот и вся история. Зачем понадобилось Мише Гуревичу вспоминать о ней «с моих слов», чего ради уцепился и развил эту тему Кудрявцев — непонятно. Если для грязи, то вранье настолько очевидно, что не меня, а себя же они пачкают. На суде, казалось, докажу это в два счета.

Сосед Величко и его приятель Гаврилов дают показания по порнографии: я-де читал им рассказ «Встречи». Показания до смешного путаны и несерьезны. Величко: «Мы выпили, пришел Мясников, стал читать, до конца не дослушали». Кто мы? Сначала Величко называет Барановского. На следующем допросе Гаврилова. Гаврилов: «Крепко выпили, пришел Мясников, помню смутно, уснул». Во-первых, оба признают, что были в состоянии, когда утрачивается способность нормального восприятия и потому, согласно процессуальному кодексу, такое показание не может быть принято во внимание. Во-вторых, Величко необъективный свидетель. Хронический алкаш. Путает туалет с ванной и коридором. Соседи убирают за ним, ходит в вонючих штанах по квартире. Мы с глухонемыми Александровыми неоднократно обращались в милицию. Его штрафанули, тогда он пригрозил выселить меня из Москвы. Я не придал никакого значения, но он, оказывается, знал, что говорит. В 1979 г. донес участковому, что я антисоветчик. Не с той ли поры органы обратили на меня негласное внимание? Как бы то ни было, заявления соседей в милицию есть, наказание за коммунальное хулиганство есть. Сообщение участкового о доносе Величко подтверждает Наташа. Предвзятость показаний Величко с приятелем бесспорны, они только компрометируют следствие.

Итак, из 22 опрошенных в активе обвинения всего четыре свидетеля: Гуревич, Герасимов, Величко, Гаврилов. Герасимов не имеет к делу совсем никакого отношения, а его предположения больше характеризуют его, чем меня. Остальные клеют распространение порнографического рассказа. Давал читать «173 свидетельства» говорит только Гуревич. В юридических толкованиях это может считаться распространением. Однако для обвинения в систематическом распространении надо как минимум еще двух свидетелей, а их Кудрявцев так и не наскреб. И все четверо так заврались, что диву даешься — неужели будут стряпать дело на таком гнилье? Какой суд возьмется за такое дело?

Заключения нескольких экспертиз: рукописи написаны рукой Мясникова, псевдоним — рукой Попова, текст «173 свидетельства» отпечатан на машинке в количестве не менее пяти экземпляров. Последнее чепуха, пятого не было и не могло быть, т. к. на этой бумаге он вышел бы совсем слепым, четвертый-то еле виден. Два заключения по поводу «Встреч». Первое из управления охраны государственных тайн в печати. Цензор категоричен: рассказ — порнография. Но какое отношение имеет охрана государственных тайн к эротической теме? Секс — государственная тайна СССР? До сих пор я об этом не догадывался. Чувствуя нелепость этого отзыва, Кудрявцев подкрепил его заключением литературоведа. Кандидат филологии Гальперин, отметив мое знакомство с литературным мастерством, а также свое знакомство с реминисценциями и рефлексивными перверсиями, заключает, что рассказ может считаться порнографическим. Литературовед жмет руку цензору. Но меня удивило другое. Постановления на производство экспертизы датированы ноябрем-декабрем, а Кудрявцев сообщал мне о результатах еще в сентябре. Результаты экспертизы известны до ее производства — изумительны трюки следователя! А где, кстати, мое заявление прокурору о нарушениях уголовно-процессуального кодекса по моему делу? Где жалоба Наташи на беззаконие и нахальство следователя Воробьева, который допрашивал ее в день обыска?