Теодор Вульфович - Там, на войне

Два капитана переглянулись… двинулись… торжественно подошли к окну и положили пистолеты. Вслед за ними солдаты осторожно, без грохота, сложили винтовки посредине помещения и начали неспешно разоружаться. В нерешительности стоял только фельдфебель. Я снял затвор автомата с предохранителя, и возле фельдфебеля образовалась пустота. Он понял меня, протянул свой пистолет и нетвердой походкой направился за остальными. Тут я увидел, что среди солдат, чуть позади них, стоят две женщины в военной форме. Одна совсем молодая, похожая на испанку, другая чуть постарше — лет двадцати пяти-двадцати семи, — типичная усталая испуганная немка, обе были в серых сестринских косынках с повязками красного креста на рукаве.

Вошел ординарец, этот ленивый одессит, он всегда в самый нужный момент на несколько секунд запаздывает, и с оттенком безразличия спросил:

— Ну что? Сдались, шалавы?

— Ага, — ответил я этому философу.

— И как, обязательно нужно было перед этим несколько лет покочевряжиться? — спросил он сразу у всех, но его не удостоили ответом.

Через несколько минут в помещении уже творилось что-то невообразимое: наши перемешались с немцами, пленным выделили самую большую и самую хорошую комнату, потому что там были решетки на окнах. Танкисты, радисты и автоматчики тащили какие-то перины, матрацы и наспех устраивались на короткий отдых. Старшина кричал, выставлял охранение, распределял комнаты и материл то своих, то надоевших ему немцев. Он сам спешил раскидать все дела и заснуть. В нашем распоряжении было чуть больше одного часа. Взмокший немецкий капитан, несмотря на старание, не мог собрать своих подчиненных и сосчитать их. А ему следовало передать ответственную цифру часовому. Пожилого высокого капитана я назначил старшим. От немецкого орднунга не осталось и следа, он сразу рассыпался от соприкосновения с нашим шквальным беспорядком, а мне совсем не хотелось командовать. Хотелось, чтобы поскорее все это воинство рассортировалось, угомонилось наконец и захрапело. Я еле стоял на ногах. Но меня атаковал пьяный фельдфебель и пытался убедить в том, что он-де не немец, он «поляк» и что все немцы — это свиньи, а «поляки» — это славяне (подумать только, какая глубокая мысль). Одну и ту же тираду он повторял без умолку и немного громче, чем следовало. Наконец он добился своего.

— Пошел вон, пьяная рожа, — сказал я ему. — Мне наплевать, какой ты национальности. Ты фельдфебель фашистской армии и в плену!

И немцы, и наши разбрелись по своим помещениям, и тишина водворилась на фольварке. Я вошел в отведенную мне маленькую комнатушку с деревянной кроватью, снял сапоги, повалился на постель и только тогда стал расстегивать ремни, спустил с плеч портупею. «Час пятнадцать минут на сон… Пятнадцать минут на сборы… И дальше без остановок. Прага… Прага… Пра… И не влипать, не влипать, как только что с этой калиткой… Слава святым! Все живы».

В дверь осторожно постучал часовой и доложил: «Фельдфебель опять бузит».

Влез в ременную портупею, натянул сапоги и пошел по коридору к ярко освещенной комнате, где находились все пленные. Там никто не спал. Пьяный фельдфебель (а он, видимо, добавил) заметил меня и скорчил рожу, которая должна была означать, что он мне улыбается. Оказалось, что фельдфебель, несмотря на приказы пожилого командира роты, приставал к медицинской сестре, разумеется, к той, что была помоложе, при всех полез к ней за пазуху, видимо, таким способом пытаясь доказать, что он не немец!.. Вступившемуся за женщину низкорослому капитану фельдфебель как-то скверно пригрозил (я не мог понять, как именно). При моем появлении фельдфебель все-таки вытянулся, принес извинения и на исковерканном русско-польском наречии сообщил, что охотно передушил бы всех этих свиней, особенно офицеров, собственными руками. Ретивость фельдфебеля мне нравилась ничуть не больше, чем немцам. Пришлось показать ему пистолет, этот язык он понял хорошо и сразу отправился в дальний угол к окну. В коридоре возле двери валялась ножка от поломанного венского стула, я поднял ее и протянул медсестре. Она смотрела на меня с большим удивлением и мало что понимала. Наполовину жестами, наполовину словами порекомендовал звездануть фельдфебеля этим инструментом, если он снова станет приставать. Женщина тихо ответила, что боится его. Тут я заметил, что фельдфебеля боятся многие, не только солдаты, но и оба офицера. Отделить его я не мог, пришлось бы поставить еще одного часового, а значит, еще одного человека лишить короткого сна. Тем не менее, относительный «орднунг» водворился.

На сон осталось приблизительно 65 минут.

… Я повалился на кровать, глаза сами закрылись, и калейдоскоп из цветных пятен, напоминающих то лица, то фигуры, то какие-то взрывы, начал уносить меня по черной бесконечной дороге… Но не тут-то было, часовой опять постучал в дверь. Два немецких солдата хотели сообщить мне нечто важное — срочно!

Передо мной стояли два худеньких мальчика. Я успел их запомнить. Они совсем не были похожи на солдат, а скорее на детдомовцев, обряженных в старую военную форму не по размеру. Ребята были сильно возбуждены и, перебивая друг друга, заговорили, сильно преувеличивая мои знания немецкого языка. Я, как мог, угомонил их, и вскоре мы начали понимать друг друга.

— Господин офицер, — сказал вежливый мальчик, — скажите, пожалуйста, вот если бы вы попали в плен и кто-нибудь из русских стал говорить: «Я не русский, я не русский, я… другой!» — Он боялся назвать какую-нибудь национальность даже для примера. — Это было бы хорошо?

— Нет, это было бы плохо.

— Правильно. Совершенно верно! — обрадовался второй, тот, что был посмелее, он был очень худой, похожий на обсосанный леденец. — Это плохо… Это очень плохо… Русский — есть русский, дейч — есть дейч… Даже в плену. — Они уже опять перебивали друг друга.

— Разумеется, если за это не убивают, — удалось проговорить мне, и они замолчали.

Вежливый собрался с духом и стал подбираться к сути.

— Господин офицер, фельдфебель врет. Он не поляк — он дейч, немец. Он говорит, что убьет нас всех сегодня ночью и что вы только поблагодарите его за это… Здесь остатки двух рот. Даю вам слово чести, что у нас нет ни одного эсэсовца…

— Кроме фельдфебеля, — уже шепотом сообщил смелый. — Он не фельдфебель. Он эсэс!.. Капитан готовился к сдаче в плен, а эсэс сказал, что убьет его и каждого, если…

Дальше они говорили вместе:

— Он не из нашей роты. Он не наш. Он пристроился к нам.

— Он переоделся…

— У него чужие документы…

— Он сказал, что задушит каждого, кто попробует его выдать.

Мальчишки есть мальчишки, они забыли, что в плену, и говорили, говорили без умолку, не пытаясь приспособиться, не заискивали, позволяли себе какие-то вольности, уже вовсе не боялись и понравились мне. Они хотели узнать все сразу: что будет дальше? очень ли холодно в Сибири летом? (о зиме они вообще не думали, зима была далеко)… сколько мне лет, и из какого я города?.. Они нагромождали вопросы один на другой и не всегда дожидались ответа. А когда я попытался отправить их обратно в общую комнату, вежливый вытаращил глаза и проговорил: