Алексей Мясников - Арестованные рукописи

Саня сидел на острие двух ножей в обычной своей позе: ноги на шее. Глаза остекленели. С большого пальца — трудно было понять какой ноги, — на Леонида Павловича уставился, шевеля усами, желтый таракан. Леонид Павлович топнул, и таракан юркнул в сложный узел, сплетенный из саниных конечностей. «Ну дает!» — не удержался Леонид Павлович. Кто его изумил: Саня или таракан — понять было трудно. Вряд ли Саня. К этому йогу он давно привык, и когда заставал его на голове или в такой вот позе — уходил в другую комнату. Тревожить было нельзя. Леонид Павлович взял две пятилитровые банки и пошел за пивом. Вернулся тяжело кряхтя. Из кармана пальто торчал «огнетушитель» — портвейн № 13. Саня, уже одетый, встретил его мягкой улыбкой.

— Кончил выёгиваться? — шутил Леонид Павлович, гремя банками.

— Когда ты-то начнешь? — парировал Саня. Он выпростал карман Леонида Павловича. У горла «огнетушителя» сверкнул нож: «Bскрыть пакет генерального штаба», — приказал Саня и самолично привел свой приказ в исполнение.

Любил Леонид Павлович Саню. За силу духа. За самообладание. Знал за ним только две слабости: вино и теща. Теща часто наезжала к ним, жила подолгу. Это значит, что дома Саню почти не видели. Друг и большой знаток непризнанных гениев, он особенно выделял художников. Мастерская одного из них, когда тот стал признанным и получил другую мастерскую — в центре, временно отошла к Сане. Жил он нa переводах с кардонвильского.

— Чё не закусываешь? — пододвинул Леонид Павлович плавленный сырок с хрустящим хлебцем. Саня покачал головой:

— Пост.

Да, Саня был настоящим йогом. Два раза в месяц — перед авансом и получкой — он регулярно голодал. И еще — две недели в году: вторую половину отпуска. Извлекал двойную выгоду: креп духом и телом, а заодно сводил короткие концы с концами.

— Я, Саня, в Кардонвиль собрался, — признался после второго стакана Леонид Павлович.

— У тебя, брат, с пищеварением плохо.

Саня всегда ставил только один диагноз и никогда не ошибался. От всех болезней выписывал один рецепт: «Голодай и пей кипяченую воду». Ни чай, ни, боже упаси, молоко или кофе — только воду. Лекарств не признавал и другим не советовал. Раз не повезло ему с одной нездоровой женщиной, Саня ничуть не смутился. Десять дней без единой крошки, одна вода — и стал, как новенький. Почему другие не голодают? Отчего люди такие бестолочи? Этого Саня понять не мог. И корил Леонида Павловича жестоко.

— Ты хоть «здрасьте» по ихнему знаешь?

— Там научат, — не сдавался Леонид Павлович.

— Там, там. Вот где надо искать, — стучал по голове Саня, — а не там. Тщета и всяческая суета. Здесь — там: какая разница?

Поругавшсь, принялись за пиво. Саня подобрел. Пропадал Леонид Павлович, пропадал. И жаль было Сане терять такого собутыльника.

— Как ты думаешь, в чем смысл жизни?

— По-моему, в самовыражении, — серьезно ответил Леонид Павлович.

— Себя что ли выражать?

— Себя.

— А знаешь ты себя?

— Вот и узнаю.

— Нет, брат, ты сначала себя познай. Ты радость на стороне ищешь? Много нашел? И не найдешь, потому что не там ищешь.

Саня был спокоен. Отпил из переполненного стакана. Захлопнул форточку — дуло.

— Радость внутри нас, — сказал он убежденно. — Почему мне хорошо, а тебе плохо? Я ничего не ищу — ты вечно в бегах. От себя не убежишь. Душит тебя сорняк, Леня.

— Что же ты предлагаешь?

— Голодай и пей кипяченую воду.

Саня не шутил. Это был первой шаг к самообладанию — к тому, чего так нехватало Леониду Павловичу. Соберись он духом, сделай этот шаг, и Саня привел бы друга ко второй ступени — самосозерцанию. И тогда самому Леониду Павловичу открылись бы язвы и гниль души. Как излечиться — Саня подскажет. Так взошел бы Леонид Павлович на третью и последнюю ступень бытия — самосовершенствование. В этой работе углубленного в себя духа нет границ. В ней — подлинная радость. Душевное здоровье и равновесие. Внутренняя активность вместо пустой — внешней. Не переделав себя — мир не переделаешь.

Хорошо рассиделись. Саня обнажал редкие зубы, ерошил черную липкую челку — убеждал. Гипноз его темных искрящихся глаз действовал неотразимо. И было бы все прекрасно, если б не время. Леонид Павлович хватился часов, и санины чары как рукой сняло. Он опаздывал.

Именины — чьи именно, никто не знал, — отмечались в большом многоквартирном доме на другом конце города. Такси. Звонок в дверь. Открыла моложавая женщина. Сзади сияли круглые щеки Василия. «Проси у Ларисы прощения. На колени!» — командовал Василий, втаскивая опоздавшего. Леонид Павлович бухнулся на колени, представился. «Ну что вы, что вы, — щебетала хозяйка, раздевая Леонида Павловича. — Я буду звать вас Леня».

— Лучше Лёлик, — куражился Василий.

— Лёлик! Как здорово, хи-хи. У нас сегодня такой интим, такой интим. Вы можете варить мясо?

Леонид Павлович мог все, кроме одного — перевести дыхание. Но, как ни тужился, терпкий пивной дух уже расползался по коридору.

— Набрался, — дрогнул ноздрями Василий.

— От настоящих мужчин всегда так пахнет, — заступалась Лариса.

Вошли в комнату. В сумраке торшера стоял низкий столик, за ним — двое. В офицере Леонид Павлович узнал приятеля — кавалериста Володю. Женщину звали Лициния. Она была высокой и элегантной. Держалась просто, но что-то этакое угадывалось в ней, и Леонида Павловича коснулся сладкий плен кардонвильского обаяния. Однако держался с достоинством. Как сын великого шелапутинского народа он был не только лыком шит.

— В вашем имени, мадам, много света, — взыграл Леонид Павлович. Лициния рдела.

Пили водку. Накладывали друг другу салаты. За светской беседой Леонид Павлович учил Лицинию закусывать огурцом.

— Ты, главное, не дыши, — интим так интим, они перешли на ты. Хлобысь! и сразу огурчиком: хрум, хрум. Теперь ферштейн?

— Корошо, — кивала она, — хрум, хрум.

Леонид Павлович наливал очередную рюмку. Лициния красными ноготочками стискивала свой носик и, зажмурившись, долго цедила водку. «Пей до дна! Пей до дна!» — горланила компания. Лициния отрывала бокал и из ошалелых глаз прыскали во все стороны кругленькие слезки. Лициния верещала. Леонид Павлович вталкивал ей огурец. Урок повторялся.

Грянула музыка. В полутьме заскользили фигуры. На каком-то особенно душещипательном танго Леонид Павлович поцеловал Лицинию. Она ответила тягучим косметическим поцелуем. Руки его лежали на ее спине. Он обнимал ее все ниже и ниже, пока не дошел до места, где обхватить ее было уже невозможно, но и оторваться тоже нельзя. Широкие бедра мягко качались в его ладонях, и в темном углу, у окна. Лициния замерла и упруго прижалась к нему. Леонид Павлович отозвался нескромной лаской. Лициния ответила тем же. За столом кричали: «Шейк, сударики, шейк!» Магнитофон свирепствовал. Немыслимые ритмы подхватили Лицинию. Она уже извивалась и дергалась с Василием. Кавалерист бросал с руки на руку Ларису. Леонид Павлович сел за стол и вдруг отяжелел. Пол дыбился. Стены раскачивались, как шторы. Барабанная дробь влетала картечью в уши и рвала мозги. Кто-то потянул его за руку. Он встал, пошел. Долго шел. Видит — поляна. На березе сидит Лициния манит его. Он, конечно, обрадовался. Но вида не подал, шагает с достоинством. Лициния что-то кричала. «Ленья!» — донеслось до него. И такое тепло всколыхнуло кровь, такое счастье обдало Леонида Павловича — он побежал к Лицинии. Откуда ни возьмись — собачка. Р-р-гав-гав! Беленькие зубки ощерены, глазенки презлющие. Так и норовит за штанину. Он — к березе, она — наперерез. Он — пнёт, она — за ногу. «Объективная причина» — узнал Леонид Павлович собачку. Еще рывок. Но собачка вдруг выросла в страшного зверя, и все заслонила слюнявая пасть.