Евгений Доллман - Переводчик Гитлера. Десять лет среди лидеров нацизма. 1934-1944

Краткая и полная драматизма встреча двух генералов прошла так, как и следовало ожидать. Они встретились, сопровождаемые своими свитами, и итальянский граф твердо и безоговорочно отказался от сотрудничества с немцами на выдвинутых ими условиях. Обратившись ко мне, он попросил разъяснить гостям, что обращаются к зятю его величества и потому он не имеет права поступить иначе. Услышав это, генерал Штаэль сообщил графу, что вынужден будет отправить его в Германию на почетных условиях. Ему разрешалось оставить при себе саблю, но пистолет он должен был сдать. Это нарушало мою договоренность со Штаэлем, и я заверил графа, что его личное оружие будет ему возвращено, что, после некоторых раздумий, и было сделано. Потом я проводил графа и его адъютанта на вокзал и посадил в поезд, отъезжавший в Германию. Это была моя последняя встреча с представителем Савойского королевского дома в годы войны. Прощаясь, мы пожелали друг другу удачи.

Положение графа Кальви не улучшилось до тех пор, пока генерал Вольф не сумел, правда с очень большим трудом, убедить Кальтенбруннера, руководителя Центрального бюро госбезопасности, что ссылка королевского зятя должна носить почетный характер. После этого ему было разрешено отправиться в свой замок в Пьемонте, в котором он и прожил до конца войны, ожидая того момента, когда можно будет уехать в Швейцарию. Надо сказать, что графу повезло больше, чем его несчастной невестке, принцессе Мафальде Гессенской, которую агенты СД заманили в ловушку и которая в 1944 году умерла при трагических обстоятельствах в лагере Флоссенбург. Своей гибелью она была обязана той маниакальной ненависти, которую Гитлер испытывал ко всему Савойскому дому. Эту ненависть внушил ему главным образом Геббельс. Трагический конец принцессы навсегда останется несмываемым позорным пятном на репутации Третьего рейха и его правителей. Когда мы с Кессельрингом спросили, где находится эта очаровательная, добрая по натуре принцесса, нам официально ответили, что она пребывает в добром здравии и живет на вилле, принадлежавшей ее мужу. Я узнал о ее трагической гибели только в 1945 году.

В Риме установился непрочный мир. Жители его ожидали прихода лучших времен в состоянии пассивного сопротивления, которое выражалось в надписях на стенах домов: «Non vogliamo ne Tedeschi ne Inglesi. Lasciateci piangere da soli». [25]

И они продолжали плакать до 4 июня 1944 года. Зима 1943/44 года стала самой тяжелой зимой за многие столетия существования Рима.

Мое участие в формировании и первых шагах нового правительства достигло кульминации, когда я отправился вместе с новыми министрами, возглавляемыми «il terribile vecchio», или «ужасным стариком», как называли за глаза маршала Грациани, к хозяину этого театра марионеток. Он жил в Сан-Сусси, средневековой крепости в Рокка-делле-Каминате. Этот замок был подарен дуче вспыльчивыми и буйными жителями Романьи еще в те годы, когда он находился на вершине власти. Муссолини сам родился в этой провинции, как и Пьетро Ненни, который был позже призван удерживать в равновесии итальянские политические весы. 25 сентября, после краткой ссылки, проведенной в Шлосс-Хиршберге, недалеко от Мюнхена, дуче вернулся на зеленые холмы Романьи и через два дня созвал свой новый кабинет на первое заседание.

26 сентября из Рима выехал длинный кортеж машин и отправился на север. Я забыл фамилии большинства министров, ибо никто из них не имел особого политического веса, кроме Грациани, Буффарини, Трингали-Казановы и Биджини, но я до сих пор храню воспоминания о Фернандо Меццасомме, министре народной культуры, этом Парсифале фашистской партии. Меццасомма был одним из немногих истинных идеалистов, которых я встретил на своем богатом событиями жизненном пути, и он превзошел всех других, приняв достойную и славную смерть во имя своих идеалов. К сожалению, должен сказать, что запомнил также и министра финансов Пеллегрини, чья рабская услужливость и византийская изворотливость прекрасно вписались в ту атмосферу оперы-буфф, которая царила на озере Гарда.

Мы добрались до замка, когда уже совсем стемнело. Я вспомнил, что это было то самое место, куда любил удаляться Муссолини в критические моменты своей политической карьеры, чтобы обдумать вопрос, быть ему или не быть. Жаль, что он не сделал этого в июне 1940 года, перед тем как ввязаться в войну! От скольких трагедий и бед избавил бы он самого себя и весь свой народ, если бы тщательно обдумал свое решение, прогуливаясь по парапету замка или по холмам, заросшим виноградниками и оливковыми рощами, которые окружали Рокку!

В замке царила гнетущая атмосфера. Очевидно, после 25 июля здесь побывали грабители, поскольку женщины из семейства Муссолини подавали спагетти на треснувших блюдах и разбитых тарелках. С другой стороны, кому-то удалось каким-то магическим образом извлечь из подвалов покрытые пылью бутылки горько-сладкого, огненного романьского вина. Министры очень устали, и, несмотря на все попытки Буффарини улучшить наше настроение, мне так и не удалось избавиться от своих тревог. Я не имел никакого понятия, знает ли дуче о моей затее с созданием правительства во главе с Тассинари, поэтому сердце мое упало, когда мне сообщили, что диктатор, который не участвовал в ужине, хочет увидеться со мной утром, еще до начала заседания кабинета. Впрочем, под влиянием великолепного вина, вида бледной луны, висевшей над парапетами, и благоухания, доносившегося с окрестных холмов, я отдался во власть средневековой, поистине макбетовской атмосферы и позабыл о своих тревогах.

Наступившее утро застало меня в кабинете Муссолини, большой комнате, из окна которой открывался вид на прекрасные, но так часто орошавшиеся кровью подступы к замку. Воскресший диктатор выглядел постаревшим, усталым и измотанным, и только в глазах горел прежний огонь хозяина палаццо Венеция. Его массивный письменный стол в стиле барокко был завален бумагами, которые руководители государств всегда оставляют лежать на столе как доказательство своей значимости. Он с радостной улыбкой протянул мне руку и поблагодарил за то, что я согласился сопровождать кабинет министров в этой поездке. Как и всегда в его присутствии, я попал под его обаяние и с облегчением понял, что он, насколько я мог судить, не собирается разговаривать со мной о Тассинари. Я поздравил дуче с освобождением из Гран-Сассо и возвращением к власти, но он отмел мои слова пренебрежительным жестом, и огонь в его глазах потух. После этого он перешел к предмету нашей беседы – Риму и римлянам. На мгновение оживившись, он с горячностью заявил, что хочет знать, как Вечный город и его жители восприняли события 25 июля и 8 сентября. Дуче жаждал узнать правду, и он ее узнал. Он молча выслушал мой рассказ, и по выражению его лица нетрудно было догадаться, какие чувства он испытывает. До этого он беседовал со мной спокойным тоном, но после моих слов заговорил так, словно выступал с балкона палаццо Венеция перед ликующими толпами народа.