Анри Сансон - Записки палача, или Политические и исторические тайны Франции, книга 1

— Теперь ваше дело!

При этих словах осужденный остановил взор на Шарле-Генрихе.

Шарль-Генрих хотел приказать своим людям взять осужденного, но Жан-Баптист остановил его и сказал, что пока он тут, никто, кроме него, не имеет права приказывать.

Он стал перед Лалли на колени и, заметив, что тюремщики и солдаты так крепко связали преступника, что веревки впились в его тело, приказал помощникам отпустить веревки.

Лалли уже был не в состоянии говорить; он молча устремил свой взор на престарелого исполнителя. Кажется, он узнал его, потому что улыбка мелькнула на лице его, и невольная слеза скатилась по щеке.

С этой минуты к нему возвратились прежнее спокойствие и хладнокровие солдата, поседевшего на поле битвы.

Проехав сквозь толпы народа, наводнившего улицы, печальный поезд остановился на Гревской площади. Здесь осужденный должен был остановиться на несколько минут и выслушать свой приговор. Во время чтения, когда актуарий дошел до слов: «за измену выгодам короля», Лалли грубо оттолкнул его и не стал далее слушать. По лицу его видно было, что он страдает, не имея возможности говорить и возражать против этих обвинений. Поддерживаемый Жаном-Баптистом Сансоном он взошел твердой и верной поступью по ступеням эшафота. На площадке он устремил на толпу продолжительный и спокойный взгляд, показывавший больше, чем самая энергичная речь. Затем, обернувшись к престарелому исполнителю, он как будто хотел сказать ему: «Вспомни!» Жан-Баптист Сансон показал ему свою худую, морщинистую и дрожащую руку и указал на сына, стоявшего на краю эшафота и старавшегося спрятать от преступника широкое лезвие меча. Потом Жан-Баптист прибавил, что в том возрасте, в котором они теперь с Лалли, остается только умирать, но он надеется, что сильная рука сына исполнит обещание, данное отцом.

Лалли поблагодарил его кивком головы и стал на колени у плахи.

Шарль-Генрих Сансон приблизился и хотел уже замахнуться своим широким мечом правосудия, но в эту минуту его остановил Жан-Баптист. Несмотря на годы и следы паралича, твердой рукой освободил он рот графа и, почтительно сняв шляпу, нагнулся к преступнику:

— Граф, здесь я хозяин. Вы теперь мой гость, так же как тридцать пять лет тому назад в моем скромном домике. Я не хочу изменять данному слову. Вы теперь совершенно свободны. Народ слушает вас, говорите!

— Я уже слишком много говорил с людьми, теперь я намерен беседовать только с Богом, — возразил Лалли.

Вслед за этим он громким голосом стал читать молитву, которую привожу тут в том самом виде, в каком мой дед записал ее тотчас по своему возвращению с места казни.

«Господи! Ты видишь, что я невиновен в возводимых на меня преступлениях, но я согрешил пред Тобою, покушаясь на самоубийство, и за это справедливо наказан. Приемлю от рук этого человека ту казнь, которую Ты, в своих неисповедимых путях, предназначил мне (глаза его в это время остановились на престарелом Сансоне). Благословляю Тебя, Господи, за правосудие Твое. Я верю, что память моя будет отомщена и предатели будут наказаны».

Прочитав эту молитву громким голосом, Лалли сделал Шарлю-Генриху Сансону знак подойти.

— Молодой человек, — сказал он, — развяжите мне веревки.

— Граф, эти веревки должны удерживать ваши руки за спиной.

— Разве необходимо связывать руки, чтоб отрубить голову. Мне не раз случалось встречаться лицом к лицу со смертью, и неужели вы думаете, что я стану оказывать такое бесполезное и вместе с тем безрассудное сопротивление.

— Граф, так принято!

— Хорошо! Если это так принято, то, по крайней мере, снимите с меня этот жилет и передайте его вашему отцу. Пусть это будет свадебным подарком, который я позабыл передать ему.

Шарль-Генрих Сансон повиновался и снял с преступника жилет, сшитый из одной из тех удивительных тканей, которые умеют делать только в Индии. Вместо пуговиц были пришиты к нему дорогие рубины. Долгое время хранился в моем семействе этот подарок жертвы интриг двора. Разумеется, этим подарком у нас дорожили гораздо больше вследствие связанных с ним воспоминаний, чем из-за его материальной ценности.

После этого подарка граф сказал моему деду твердым голосом, но с едва заметным волнением:

— Теперь рубите!

Шарль-Генрих Сансон взмахнул мечом и ударил им по затылку преступника, но меч скользнул по волосам осужденного, которые не были отрезаны, а только подобраны. Вследствие этого образовалась глубокая рана на затылке Лалли.

Впрочем, удар был нанесен с такой силой, что Лалли упал ничком, но встал почти в ту же минуту и бросил на Жана-Баптиста Сансона взгляд, в котором выражались упрек и негодование.

При этом взгляде старик Сансон не выдержал, кинулся к своему сыну и с необыкновенной силой вырвал из его рук окровавленный меч. Меч этот засвистел, рассекая воздух, и прежде чем смолкли крик ужаса и проклятия, невольно вырвавшиеся у толпы, голова Лалли покатилась по эшафоту.

Это истощило силы Жана-Баптиста Сансона. Без памяти упал он в объятия своего сына, из его рук выпало роковое орудие казни, которым он нанес последний удар в своей жизни. Зубы Лалли оставили на этом мече неизгладимый знак. Впрочем, молитва старого воина на эшафоте была услышана. Божественное правосудие рано или поздно должно было совершиться. Действительно, процесс Лалли-Толлендаля был пересмотрен, и честное имя его было восстановлено.

В продолжение тридцати семи лет до казни Лалли-Толлендаля эшафот оставался праздным. Но едва свершилась эта казнь, как меч правосудия обрушился на новую жертву. Этой жертвой был молодой дворянин, возбуждавший всеобщее любопытство своим мужеством и молодостью, а также тем, что наказание его было очень несоразмерно с совершенным им преступлением.

В конце июня 1766 года Шарль-Генрих Сансон получил предписание немедленно отправиться в Аббевиль для исполнения смертной казни.

Его чрезвычайно удивил необыкновенно настойчивый тон этого предписания.

За несколько дней до этого Парламент отказал в просьбе об апелляции одному молодому дворянину — кавалеру де ла Барр. Дворянин этот был присужден аббевильским окружным судом к отсечению головы и сожжению за богохульственные песни, в которых он оскорблял Пречистую Деву и святых угодников. Преступнику было только двадцать лет от роду. Все лучшие французские адвокаты считали процесс и приговор по делу де ла Барра чудовищными.

Повсюду говорилось, что Парламент, подтверждая приговор, хотел только успокоить иезуитов, возмущенных эдиктом об изгнании. Никто и не думал, что приговор этот будет приведен в исполнение и что король упустит случай воспользоваться своим правом помилования.