Анри Сансон - Записки палача, или Политические и исторические тайны Франции, книга 1

Как только тюремщик дал знак осужденному, что пришло то лицо, которое он желал видеть, и когда Шарль-Генрих Сансон появился на пороге, то господин де ла Барр, сидевший у камина, встал и пошел к нему навстречу.

Как я уже сказал, господину де ла Барру было всего двадцать лет. Отсутствие бороды, тонкие и правильные черты лица, почти женственная красота делали его еще моложе, чем он был на самом деле. Стан его был строен и гибок, впрочем Шарля-Генриха Сансона поразила не столько благородная и красивая его наружность, сколько то необыкновенное спокойствие, которое сохранял молодой человек в эти ужасные минуты. Неприметная бледность обнаруживала небольшое волнение, а на слегка покрасневших глазах едва заметны были следы недавних слез.

Он, улыбаясь, взглянул на исполнителя и сказал ему:

— Извините, что я велел разбудить вас. Перспектива непробудного сна, в который вы скоро меня погрузите, сделала меня эгоистом. Ведь вы отрубили голову графу де Лалли, не так ли? — Этот вопрос был задан с такой простотой и непринужденностью, что предок мой смешался и пробормотал что-то в ответ.

— Вы его страшно изуродовали, — продолжал господин де ла Барр, — я сознаюсь, что это только и пугает меня. Я был всегда немного франтом и никак не могу свыкнуться с мыслью, что моя бедная голова, которая, как говорят, недурна, может со временем сделаться пугалом.

Шарль-Генрих Сансон отвечал, что в случае с графом де Лалли виноват не столько исполнитель, сколько необыкновенное волнение осужденного, сопровождавшееся корчами и судорогами до самой роковой минуты. Он прибавил, что обезглавливание — казнь, более всего приличная дворянину. Для выполнения ее столь же необходимы присутствие духа и мужество жертвы, сколько сила и ловкость исполнителю. Кроме того, он прибавил, что при казни Лалли им действительно овладело какое-то волнение, но что, судя по необыкновенной твердости, с которой господин де ла Барр говорил о том, что для других составляет предмет ужаса и о чем они стараются забыть, он может уверить его, что он будет избавлен от бесполезных страданий и что его голова не будет изуродована.

— Хорошо, — сказал он, — вы будете довольны мною, еще раз прошу вас, только постарайтесь, чтобы мне не пришлось на вас жаловаться. Мертвецы часто бывают для живых опаснее, чем полагают; не наживите же себе врага.

Затем он простился с ним.

В ту минуту, когда Шарль-Генрих Сансон удалялся, он встретился с пожилой дамой в костюме абатиссы и монахом. Это была госпожа Фейдо де Бру, которая пришла для последнего свидания с тем, кого она любила, как сына. Монах, которого она привела с собой, был духовник осужденного.

Мой дед остался в ратуше. В восемь часов утра прибыл туда уголовный судья. Взглянув на него, Шарль-Генрих Сансон, не перестававший думать о молодом человеке, с которым виделся утром, был поражен контрастом между спокойным и безмятежным составлением осужденного и расстроенным видом судьи. Лицо господина Дюваля де Суакура было бледно, губы дрожали, глаза горели лихорадочным огнем; он старался улыбаться, но радость, бывшая накануне столь искренней, теперь была скорее притворной, по задыхающемуся голосу и волнению можно было отгадать, что в нем заговорила совесть. Он бегал взад и вперед и суетился, чтобы ускорить приготовления к отъезду. Казалось, что для него слишком медленно текут часы, и время от времени глубокие вздохи обнаруживали его беспокойство. Наконец 1 июля в девять часов утра печальный поезд тронулся в путь.

Де ла Барр с дощечкой на груди, на которой было написано крупными буквами: «Нечестивец, богохульник и окаянный святотатец», проехал в позорной тележке расстояние, отделявшее его от места казни.

Исповедник его, монах доминиканского ордена, сидел около него справа, уголовный судья хотел поместиться с другой стороны.

Лишь только кавалер его заметил, как легкое судорожное движение исказило прекрасное лицо его; он обернулся и сделал знак моему деду, шедшему позади его, занять это место. И когда мой дед исполнил это желание, то преступник произнес громким голосом, так что его мог слышать господин Дюваль де Суакур:

— Вот так гораздо лучше; чего мне бояться, когда я нахожусь между целителем души и врачом тела?

Его отвезли к церкви Святого Вульфранка, перед папертью которой он должен был всенародно сознаться в своем преступлении, но он энергично отказался произнести слова, принятые в этом случае.

— Признать себя виновным! — вскричал он. — Да это значило бы солгать и оскорбить Бога — я этого не сделаю.

Когда прибыли к эшафоту, то мой дед, увидев, что осужденный побледнел, пристально взглянул на него; кавалер де ла Барр понял этот взгляд и тотчас же сказал деду:

— Не бойтесь за меня; будьте уверены, я не покажу себя ребенком.

Доминиканец, сопровождавший кавалера, задыхался от волнения. Мой дед подал знак четырем помощникам, которых привез с собой, и велел им подать меч, которым он должен был отсечь голову осужденному.

Де ла Барр попросил показать и ему это орудие, попробовал лезвие ногтем, и, уверившись, что оно хорошего закала и отлично наточено, сказал Шарлю-Генриху Сансону:

— К делу! Рубите твердой и верной рукой. Что до меня касается, то я не дрогну.

Мой дед с изумлением остановил свой взор на молодом человеке.

— Но, господин де ла Барр, обычай требует, чтобы вы стали на колени.

— Обычай будет нарушен на этот раз; пусть преступники становятся на колени, но я отказался от публичного признания в преступлении и буду дожидаться смерти стоя.

Смущенный Шарль-Генрих Сансон не знал, что делать.

— Рубите же, — сказал кавалер голосом, слегка изменившимся от нетерпения.

Тогда случилось очень редкое явление. Мой дед с такой силой и точностью ударил мечом, что разом пересек позвоночный столб и шею. Удар был до того быстр, что голова не скатилась, но около секунды держалась на туловище. Только тогда, когда упало тело, она отделилась от него и покатилась к ногам зрителей этой удивительной казни.

Хроники и легенды той эпохи воспользовались этим странным явлением, чтобы сочинить на основании его множество самых неправдоподобных рассказов. Один из этих повествователей, человек, по-видимому, не любящий затрудняться, прибавляет, что мой дед, хвастаясь своей ловкостью, обратился к народу со следующими словами:

— Не правда ли, славный удар?

Я обязан из уважения к памяти моего предка и к чести нашего сословия опровергнуть эту клевету, которая запятнала бы даже палача. Мне кажется совершенно невозможным тип палача по призванию, фанатически преданного своему делу и вдобавок еще гордящегося своей ловкостью. Если история и указывает нам на несколько личностей с врожденной кровожадностью и чудовищной жестокостью, то необходимо заметить, что подобные нравственные уроды никогда не появлялись в нашем звании.