Лев Лосев - Меандр: Мемуарная проза

Еще не совсем темнело, когда мы вернулись в Серый Дом, и я долго стоял в своей комнате у окна. За окном — церковь Никола-на-Берсеневке и при ней подворье. Церковь и церковный дом — розовые, купола церкви черные и золотые. Обнесенное стеной четырехугольное пространство завалено густым снегом. Снег продолжал сыпаться. Иногда с засыпанного снегом черного вяза слетала ворона со снегом на крыльях и перелетала на другой вяз. А потом вдруг из церкви вышел монашек и, явно уверенный, что его никто не видит, большими прыжками, взмахивая черными крыльями рясы, заскакал по сугробам. Но не улетел, опять скрылся в церкви.

13 апреля, понедельник

По первоначальному плану сегодня я был бы в Петербурге у друзей, обсуждал бы с издателями "Библиотеки поэта" свои комментарии к Иосифу, на завтра назначено выступление в Ахматовском музее, но первоначальный план пошел прахом. Дома брошена работа, надо срочно возвращаться. Собственно, делать мне в Москве больше нечего, так, разные формальности — заплатить адвокату, составить для нее и для Ксении доверенности на ведение моих дел и т. д. Отправить бандероли с надаренными книгами. Холодный, мокрый, в снежном месиве день. Такая погода стоит в "Московском дневнике" Вальтера Беньямина: "На Тверской, у стены Музея революции, сидели в снегу двое детей, накрытых лохмотьями, и скулили". Перед этим он пишет: "Встречается много нищих. Они обращаются к прохожим с длинными мольбами. Один из них, как только появляется прохожий, на которого он может рассчитывать, начинает тихо выть". Все это сейчас переместилось с улиц в подземные переходы. "Прошли мимо пьяного, лежавшего на тротуаре и курившего". Еще Беньямин пишет о москвичах: "Из-за полной несобранности люди ходят какими-то зигзагами". И еще: видя, до какой степени необязательны москвичи — назначают встречу и не приходят, — он думает: а может быть, они сумасшедшие? Но и сам он хорош, несносный наблюдатель: неловко читать все его страдания из-за жадной сучки, любительницы сладенького, которая иногда дает ему полежать рядом. А эти по-товарищески, по-партийному дружеские записи о кретине и доносчике Билль-Белоцерковском! Зато "пьеса Булгакова — совершеннейшая подрывная провокация". Затмение ума накатило на Беньямина в Москве от болезненной страсти, от желания "примкнуть" и от декабрьской непогоды. А сверх того висит над книгой тень близкой катастрофы — то-то еще будет в Москве и в Берлине через каких-нибудь четыре-пять лет! И Беньямин умрет скорее, чем он думает, ведя свой дневник (а болезненные Ася и Райх, которые так терзают его своими капризами, намного его переживут и даже в относительном благополучии).

Заботливый и обязательный Гандлевский сходил со мной на почту отправить надаренные книги и к нотариусу. Потом обедали у него с Геком Комаровым. Обедали! Гек не ест даже постного, только выпил рюмку водки. Он несколько раз повторил: "Простите эту несчастную страну!" Меня бы кто простил. (Куприна, когда он вернулся в СССР в 1938 году, повели на первомайский парад, он маразматически плакал и приговаривал: "Меня, великого грешника, сама армия простила!") Лена показывала свои работы. По воскресеньям она снимает молодоженов в загсе. Старый алкаш, удавленный галстуком, с крепенькой хищницей делового вида. Необъятно жирная молодка с мелким фиксатым азербайджанцем. И т. п. От своих татарских переулков Гандлевский проводил меня назад к Серому Дому. Заодно и выгулял неизменно оптимистичного белого боксера. На мокром плацу перед москворецкой стеной Кремля под духовую музыку маршировали солдаты, готовились к первомайскому параду. Именно тут веселый боксер вздумал облегчаться, присел над сугробом, справлял свои дела, смотрел на парад и переминался передними лапами в такт "Прощанию славянки".

14 апреля, вторник

Вот как я провел этот день: поскольку Л.Г. вчера со мной встретиться не смогла, сказала, что сама заедет в Серый Дом сегодня, "около часу". Когда "около часу" прошло, я позвонил ей, и она сказала: "Часа в четыре". Я сходил на Кузнецкий мост в Finnair, обменял билет, чтобы лететь обратно из Москвы, а не из Петербурга. Дозвонился до нее в четверть седьмого. Тут она впервые, нет, не извинилась за то, что заставила меня весь день прождать, а объяснила: "У меня мастера спутниковую антенну устанавливают". Все говорят, что она знающий юрист и очень добросовестна. Но такова деловая этика Москвы: домашнее благоустройство неизмеримо важнее, чем график деловых свиданий, — кто же этого не понимает! Поскольку я томился ожиданием в квартире адвоката-американца, я позабавился мыслью — вот бы он не пришел, без предупреждения, на свидание с клиентом, а потом объяснил бы: телевизионную антенну устанавливали. При том, что клиент платит ему гонорар, равный приличной средней полугодовой зарплате. Недолго бы продолжалась его практика. Но тут же и простое соображение: в Москве хорошего юриста найти трудно, а в Америке адвокатов пруд пруди. Деннисом же рассказанный анекдот: "Вы слышали, начинают заменять лабораторных крыс адвокатами: во- первых, их значительно больше, чем крыс, а во-вторых, к крысам у лаборантов иногда возникает чувство привязанности". Появилась Л.Г. в одиннадцатом часу вечера.

До нее пришел Виктор Куллэ. Как странно мне иметь с ним дело! Не было у меня в юности друга ближе, чем Сергей Кулле. И ни с кем судьба не разводила меня жестче, чем с Сережей, В 84-м году Сережа умер от рака мозга. Был он ни на кого вокруг не похожий, удивительно одаренный поэт. А уж умнее его я вряд ли кого знал. (Но о нем отдельно, не в этих записках.) И вдруг появляется еще один человек с той же необычной фамилией, Сережин племянник. И знакомимся мы потому, что оба занимаемся составлением комментариев к стихам Бродского: он для собрания сочинений, я для "Библиотеки поэта". Паутина земли. Из четырех темпераментов дядя и племянник обладали противоположными. Сережа был молчаливый меланхолик, а Виктор — человек, несомненно, темперамента холерического, бурно деятельный, говорливый. Он захлебывается собственным монологом и хватает воздух с птичьим звуком: и-ить! Но при этом контрасте темпераментов есть и сходство характеров. Виктор, как и его покойный дядюшка, обладает редким для русского интеллигента умением доводить дело до конца. Он пишет, издает, редактирует. Вот с прошлого года начал вытягивать захиревший журнал "Литературное обозрение", и неплохой журнал стал получаться. Почему у одного в конце "е", а у другого "э"? После ареста в начале 30-х Сережиного дяди и двоюродного деда Виктора, известного в те времена критика и литературоведа Роберта Куллэ, часть родни отказалась от опасного французского окончания в пользу скорее по-эстонски выглядящей фамилии, что, как вскоре выяснилось, было один хрен. Виктор не похож на Сережу, разве что так же откидывал в юности Сережа прямые темно-русые волосы с такого же лотарингского лба.