Альберт Манфред - Наполеон Бонапарт

Примеру Новосильцева вскоре же последовал Кочубей. Затем и Строганов и Чарторыйский должны были отойти в сторону; царь не мог не почувствовать, что недавние друзья не одобряют его новую ориентацию. «Негласный комитет» перестал существовать.

Но недовольство новым союзом, молчаливое осуждение царя, еще недавно всеми восхваляемого, «обожаемого монарха», приняло в кругах столичной аристократии, а тем более провинциального дворянства почти всеобщий характер.

Как далеко зашли эти расхождения в 1807–1809 годах?

Савари, герцог Ровиго, первый представитель императора Наполеона в Петербурге, и на долгом пути следования в столицу империи, и по прибытии чувствовал леденящую атмосферу враждебности, окружавшую его со всех сторон. Первоначально, особенно во время долгого путешествия по глухим дорогам и, казалось, заснувшим за полосатыми столбами маленьким городкам западных губерний, где в церквах предавали анафеме «антихриста» и «врага рода человеческого», злые взгляды и угрюмые лица можно было еще объяснить инерцией войны. Но то же самое Савари почувствовал и в Петербурге. Здесь не могли ссылаться ни на инерцию, ни на неосведомленность.

«На протяжении первых шести недель все двери оставались передо мной закрытыми» [907] Rovigo. Memoires, t. Ill, p. 153. ,— вспоминал позднее об этом времени герцог Ровиго. Всюду, куда ни ступал официальный представитель императора французов, вокруг него сразу же образовывалась пустота. В большом, оживленном городе, в великолепной столице империи генерал Савари чувствовал себя одиноким: для него город оставался пустынным. Это же отмечал и наблюдательный шведский посол в Петербурге граф Стединг. Он доносил в Стокгольм, что посланца Наполеона, за небольшими исключениями, «нигде не принимают» в столице [908] Stedingk. Memoires, t. 2, p. 355. .

В резком контрасте с общим враждебным приемом была подчеркнутая доброжелательность, более того, дружественность императора. Царь был ласков, любезен; он оказывал французскому генералу знаки внимания, каких не удостаивался ни один из дипломатов, аккредитованных при его дворе. Савари многократно был приглашаем к обеду и в Зимнем дворце, и в летнем — Каменноостровском, и на торжественных приемах в Петербурге. Единственный из иностранцев генерал Савари получал приглашения на военные парады, и ему отводилось место непосредственно рядом с императором [909] Письма и донесения Савари Наполеону и Талейрану 6 августа — 8 октября 1807 г. — Сб. РИО, т. 83, стр. 2—49, 55–92, 97—109. .

Словом, император Александр как бы намеренно подчеркивал, афишировал свое расположение к французскому генералу. Но странное дело, казалось бы, вымуштрованное, привыкшее во всем подражать двору петербургское высшее общество на сей раз осмелилось не следовать за высочайшим примером. Двери великосветских салонов столицы оставались замкнутыми для генерала Савари.

Даже прямое распоряжение царя приглашать представителя императора Наполеона и то наталкивалось на явственно ощутимое сопротивление. Императрица Мария Федоровна, уступая настоятельному желанию сына, приняла французского генерала в Таврическом дворце. Но как сообщал Савари, «прием был холоден и длился менее одной минуты». Этот сугубо официальный, ледяной прием лишь подчеркивал недоброжелательство императрицы-матери и всего «старого двора», политический вес которого наблюдательный французский генерал сумел быстро оценить.

Такой же холодный прием ожидал Савари в салонах высшего общества Петербурга, вынужденного подчиниться воле самодержавного монарха.

Было ли это лишь невинной формой камерной фронды придворной знати? Не шли ли намерения дальше?

Вскоре стало известно, что в петербургских и московских гостиных сановной аристократии зачитываются книжкой, хлестко озаглавленной: «Мысли вслух на красном крыльце ефремовского помещика Силы Андреевича Богатырева». Книжка эта, написанная не без бойкости, в народном или, вернее сказать, псевдонародном лубочном стиле, высмеивала увлечение всем французским, французоманию русского дворянства, восхищавшегося всем приходящим из Парижа — от женских мод до политических планов. Книжечка эта при всем ее балагурном тоне вовсе не была столь безобидной, как могло показаться с первого взгляда. За словесным ухарством скрывалась определенная политическая программа.

Сила Андреевич Богатырев говорил: «Революция — пожар, французы — головешки, а Бонапарте — кочерга». Более того, об императоре французов, официально объявленном «братом и другом» российского императора, говорилось в издевательски-пренебрежительном тоне: «Что за Александр Македонский!.. Ни кожи, ни рожи, ни видения, раз ударишь, так след простынет и дух вон!»

То было явное — двух мнений быть не могло — осуждение правительственной политики, осуждение образа мыслей и действий самого государя.

Ни для кого не было секретом, что за колоритной фигурой «ефремовского помещика Силы Андреевича» скрывалось иное, более реальное лицо, всем давно и хорошо знакомое.

То был московский барин, богач и бонвиван, многоопытный царедворец граф Федор Васильевич Ростопчин, в прошлом царствовании фаворит Павла I, осыпанный его милостями и благодеяниями, первоприсутствующий в Коллегии иностранных дел и самый рьяный поборник союза с Францией. Казалось, он первым должен был поддержать тильзитский курс…

Но с тех пор как Ростопчин ратовал за союз Российской империи с Французской республикой, возглавляемой Бонапартом, минуло шесть-семь лет… Положение Ростопчина во многом изменилось. Опальный сановник, с началом нового царствования находившийся не у дел, удалившись из столицы в Москву и терзаемый неутолимой жаждой деятельности, избрал для себя новое поприще: он выступал теперь в роли хранителя и защитника незыблемых традиций старины, вековых устоев, завещанного дедами порядка. С этих позиций ему было нетрудно, соблюдая необходимую осмотрительность, выступить сначала с осторожной критикой либеральных веяний нового царствования. Это было сразу же замечено и должным образом оценено всем консервативным, стародворянским лагерем. Тильзит дал возможность этому полуфранцузу, полурусскому, как называли Ростопчина современники [910] Уместно напомнить, что Ростопчин, расставшись в 1813 году с постом московского главнокомандующего, почти сразу же, в 1814 году, уехал во Францию и жил в Париже около десяти лет, до 1823 года. Кстати сказать, антифранцузские памфлеты Ростопчина были далеко не единственными. Следует вспомнить и о «Русском вестнике» С. Н. Глинки, и о выступлениях Н. М. Карамзина, А. С. Шишкова, и о ряде других произведений тех лет. , подвергнуть резкой критике политику сближения с Францией…