Альберт Манфред - Наполеон Бонапарт

Только что шла речь о новом, имперском дворянстве. Наполеон этой мерой рассчитывал укрепить свою власть, осуществить своеобразную социальную амальгаму и приобрести в лице нового, созданного им дворянства и в лице старого, амнистированного и обласканного им дворянства верных и преданных защитников режима. Эти расчеты не оправдались. Создание новой и восстановление старой аристократии возбудили недовольство всей трудящейся Франции — рабочих, крестьян, средних слоев, интеллигенции — всех, кто остался за пределами избранной элиты, а это было подавляющее большинство нации. Не для того принесено было столько жертв и пролито столько крови, чтобы новые герцоги и князья снова, как при старых Людовиках, пускали по ветру деньги и заставляли расступаться прохожих, проносясь в раззолоченных экипажах, запряженных шестеркой лошадей. Создание дворянства было мерой крайне непопулярной в стране. Но и те, кто должен был верой и правдой служить своему благодетелю, оказались также ненадежной опорой.

Опыт Наполеона показал и доказал, что золото не может служить материалом, цементирующим фундамент здания. Напротив, золото все разъедало, все превращало в тлен. Полководцы наполеоновской армии, его маршалы, делившие с ним почести и военную славу, превратившись в богатых аристократов, в собственников огромных имений, дворцов, больше не хотели ни воевать, ни служить. Они всего достигли, все получили, они жаждали воспользоваться плодами приобретенного. Бонапарт замечал, как с каждым годом ему становилось все труднее осуществлять то, что раньше давалось легко. Он думал, что, сыпля как из рога изобилия блага — чины, звания герцогов и князей, золото без счета — своим ближайшим сотрудникам — генералам, министрам, сановникам, он превратит их в своих верных друзей и слуг, навсегда заслужит их благодарность. Он ошибался; он вступал на зыбкую почву — в трясину корыстных расчетов, мелкого себялюбия, обмана и лицемерия, из которой никогда нельзя выбраться.

Наполеон рассчитывал, что за блага, которые он дал приближенным, они будут драться, будут служить ему верой и правдой; он их облагодетельствовал; они должны быть всем довольны. И снова просчет: все были недовольны, у каждого были на то свои причины. Брат Жозеф был недоволен тем, что ему дали захудалую неаполитанскую корону, тогда как он, старший в семье, «имел право» на французский трон. Брат Луи, король Голландии, был недоволен тем, что Наполеон не давал ему править страной, как он хотел.

Даже «маленький Жером» (он был моложе Наполеона на пятнадцать лет), получив в двадцать три года королевский трон в Касселе, в Вестфалии, захотел управлять королевством по-своему. Ему представлялось, что высшее его призвание — в покровительстве искусствам: он назначил знаменитого танцовщика Филиппа Тальони (отца прославленной Марии Тальони) балетмейстером королевства, а на должность первого капельмейстера пригласил Бетховена. Но Наполеона мало заботило, чтобы Кассель стал Афинами Германии; он требовал от брата прежде всего строгого соблюдения правил континентальной блокады; Жерома же эти вопросы не волновали. Между братьями росли взаимное непонимание, разобщенность.

Мюрат считал себя кровно обиженным за то, что ему не дали трон польского короля — ему очень понравилась Варшава. Талейран считал себя «морально вправе» (он больше всего заботился о морали) быть неверным императору, так как он его оскорбил, поставив ниже Камбасереса, и к тому же пренебрег его советами о пользе союза с Австрией. Камбасерес причислял себя также к «обойденным», так как при консульстве был вторым в стране, а при империи — пятым или десятым. Жюно, герцог д'Абрантес, жаловался императору на то, что его министр финансов не дал взаймы несколько миллионов банкиру Рекамье, мужу Жюльетты, за которой Жюно ухаживал. Когда Наполеон возразил, что министерство финансов существует не для того, чтобы оплачивать любовные похождения Жюно, герцог д'Абрантес причислил себя также к числу обиженных. Мармон затаил обиду в сердце потому, что при раздаче маршальских жезлов он не был включен в первый список. Император вскоре сделал Мармона маршалом и дал ему титул герцога, но обида осталась, и маршал Мармон, герцог Рагузский, ходил в числе униженных и оскорбленных. Послушать всех этих знатных господ — герцогов, князей, графов, все они были обижены императором; можно было подумать, что он у каждого что-то отнял, каждого обездолил. Новая знать — это было скопище недовольных и обиженных, у каждого был какой-то счет к императору. Эти ли недовольные, брюзжащие, чванливые сановники, целиком поглощенные заботами о своих владениях и доходах и бесконечными распрями, могли стать опорой империи?

Но ложные постулаты вели Наполеона к еще большим просчетам, имевшим для него катастрофические последствия.

Оборотной стороной его наивной веры во всемогущество силы штыков было отрицание иных важных факторов в общественной жизни. Национальные чувства, идейные убеждения, революционные стремления, патриотизм — все категории, не поддающиеся пересчету ни в миллионах франков, ни в количестве дивизий, он попросту отрицал, он не придавал им никакого значения, они для него не существовали. В молодости и позже, в первой итальянской кампании, он превосходно понимал значение этих факторов и в значительной мере благодаря им достигал успеха. Подготавливая египетский поход, он надеялся не столько на силу своей армии, сколько на «великую восточную революцию», которая должна была быть его самым важным союзником. Но по мере своего превращения в диктатора, императора, обладавшего неограниченной властью, он отрывался от действительности, он переставал ее ясно видеть и понимать. На глазах его были шоры, ограничивавшие его кругозор. Он жил, ослепленный своим кажущимся могуществом, наивно полагая теперь, что силы штыка достаточно для преодоления всех препятствий.

В Нюрнберге в августе 1806 года по приговору французского военного суда был расстрелян книгопродавец Пальм за распространение запрещенной литературы. Этой жестокой мерой рассчитывали запугать Германию, заставить всех повиноваться. Результат оказался прямо противоположным. Расстрел Пальма вызвал негодование в разных кругах германского общества и усилил антифранцузские настроения в германских государствах. Правда, порой у него наступало прозрение: «На свете есть лишь две могущественные силы: сабля и дух. В конечном счете дух побеждает саблю» [965] Ibid., p. 410. . Но он тотчас же забывал об этом и строил все свои расчеты на силе сабли. К тому же дух и силу духа он понимал в годы империи крайне ограниченно: он видел их главным образом в религии, религиозных верованиях. Он столкнулся с религиозным фанатизмом в Италии, затем в Египте, и это запомнилось ему на всю жизнь; он признавал религию силой и потому со времени конкордата старался поставить ее на службу своим интересам. Все остальное в годы империи представлялось ему «выдумкой метафизиков» или идеологов, как он презрительно именовал тех людей, к которым сам некогда принадлежал.