Альберт Манфред - Наполеон Бонапарт

Не давая передышки своей армии, Наполеон гнал и гнал солдат навстречу английским дивизиям Уэлсли и Мура. Зима 1808/09 года выдалась в Испании особенно суровой. Шли непрерывные, леденящие дожди, их сменял густой снег; по плохим дорогам, увязая в снегу, армия вскарабкивалась на горные выступы. Наполеон приказал всем идти пешком; он шел впереди, между Ланном и Дюроком, под снегом и дождем, казалось бы не испытывая ни холода, ни усталости. Со всех сторон он слышал ворчанье солдат: «Каторжники меньше испытывают мучений, чем мы». Передавали даже, что кто-то из солдат говорил: «Дать бы ему разок из ружья». Наполеон притворился, что он ничего не слышит и ничего не видит Ему надо было опередить англичан.

Армия поднималась все выше и выше по горной гряде. На подступах к Асторге ее нагнал наконец курьер из Парижа. Наполеон остановился; он погрузился в чтение бумаг. Некоторое время он был в раздумье. Англичане были почти окружены; еще несколько дней, небольшое усилие — и испанский поход будет увенчан великолепной победой.

И все-таки после недолгих колебаний он принял решение. Он приказал запрячь лошадей. Он не мог оставаться больше ни часу на затерянных в горах непроезжих дорогах Леона и Астурии, вдали от Франции, от Парижа. Командование армией было передано Сульту. Наполеон сел в почтовую карету и приказал гнать что есть мочи коней. 7 января он был уже в Вальядолиде. Отсюда была прямая связь с Францией. Он пробыл здесь до 16 января, рассылая приказы, запросы, требования во все концы огромной империи [1016] Corr., t. 18, N 14658—14731; Lecestre. Op. cit., t. 1, N 389–402. . 23-го утром пушка во дворе Дома Инвалидов возвестила о возвращении императора. Его никто не ждал в эти дни в Париже.

Известия из Парижа, заставившие Наполеона изменить все свои планы, бросить испанскую кампанию незавершенной (чего он никогда ранее не делал) и ехать в Париж, заслуживали серьезного внимания. Из ряда источников поступили совпадавшие в главном сведения о том, что Австрия сосредоточивает на границах с Баварией и Италией крупные силы и что не сегодня-завтра следует ожидать начала войны. Одного этого было бы вполне достаточно для того, чтобы император поспешил возвратиться в Париж. Но по-видимому, еще большее впечатление на Наполеона произвело другое, казалось бы менее важное, сообщение: Фуше и Талейран, известные до сих пор как непримиримые враги, теперь постоянно появляются вместе; они ходят под руку, демонстративно афишируя всему Парижу свой тесный союз Это представлялось Наполеону особенно опасным. «Порок, опирающийся на руку преступления» — эта крылатая фраза более позднего времени могла быть произнесена уже в 1809 году. Наполеона интересовала, понятно, не моральная сторона этого союза — примирение двух вчерашних врагов могло произойти только на политической почве. Можно было безошибочно определить, что в основе этого неожиданного сближения лежала общность интересов. «Враг моих врагов — мой друг». Врагом, заставившим Талейрана протянуть руку Фуше, мог быть только очень сильный, и опасный противник; им мог быть лишь он, император Наполеон.

Эта цепь логических заключений, побудивших Наполеона в Асторге сразу же принять решение вернуться во Францию, получила в Париже новые подтверждения. От своей матери, всегда молчаливой, сдержанной, но до старости сохранившей зоркий взгляд, он получил важные разъяснения. Ее считали далекой от парижского большого света, чуждой его интересам и потому при ней позволяли себе говорить откровенно. Волнения большого света ее действительно мало занимали, но к интересам сына она не была равнодушна [1017] См. интересные наблюдения Лауры д'Абрантес, состоявшей с 1806 года фрейлиной при государыне-матери (Duchesse d'Abrantes. Memoires, t. IX, p. 29–65). . Она услышала в щебетании княгини де Водемон несколько слов, подтверждавших наличие тесного союза между Талейраном и Фуше. От Лавалетта, перехватившего одно из писем к Мюрату в Неаполь, от пасынка Евгения Богарне, от Савари по клочкам до Наполеона начали доходить какие-то части, еще не соединявшиеся в целое. Но было очевидно: против него вели какую-то тайную темную игру. Доходили какие-то обрывки фраз. Передавали, что Фуше где-то говорил: «С этим надо кончать». Наполеон еще многого не знал; ему осталось неведомо предательство Талейрана в Эрфурте, он не подозревал о его секретных связях с Меттернихом; все это оставалось от него скрытым, но, еще не зная ничего достоверного, он уже чувствовал, как в 1800, 1804 году, разлитый в воздухе яд, подстерегавшие его из-за угла клинки убийц.

Через пять дней после возвращения, в субботу 28 января, он вызвал на послеобеденное время в свой кабинет высших сановников империи — Камбасереса, Лебрена, адмирала Декре, Фуше и Талейрана. Все пришли вовремя, почтительные, слегка встревоженные; передавали, что император вернулся не в духе, и каждый опасался, не его ли заденет монаршая немилость.

Наполеон сел за свой огромный стол и пригласил всех сесть. Видимо сдерживаясь и стараясь говорить спокойно, он выражал недовольство истолкованием событий последнего времени: несомненные успехи преподносятся общественному мнению как неудачи. Высшие сановники и министры плохо выполняют свои обязанности, не соблюдают дисциплину…

Все слушали склонив головы, почтительно эту речь; они ее воспринимали почти с удовольствием, так как вопреки опасениям речь была довольно общей и, касаясь бесспорно важных вопросов — император справедливо указывал на недостатки, — не затрагивала никого персонально.

Но разговор не был закончен. Наполеон встал, и вслед за ним все поднялись. Продолжая еще развивать свои общие соображения, император, ходивший крупным шагом из одного конца громадного своего кабинета в другой, неожиданно изменил свой курс и пошел прямо на Талейрана, стоявшего прислонившись к камину. Он подошел вплотную, замолчал, некоторое время пристально вглядываясь в его лицо. В зале наступила полная тишина. «Вы — вор!» — вдруг резким голосом крикнул Наполеон, и эти слова были как удар по лицу. Талейран побледнел.

«Вы подлец!» Талейран стал еще бледнее. «Вы бесчестный человек… Вы всех предавали и обманывали! Для вас нет ничего святого! Вы бы продали родного отца!»

В приступе неукротимой ярости резким, прерывающимся голосом Наполеон бросал оскорбления — короткими фразами, отделенными паузами, словно бил по лицу Он ему все напомнил: и нашептывания во время дела герцога Энгиенского, из которого он хочет выйти теперь сухим, и его настойчивые уговоры впутаться в дело с Испанией, и как теперь на всех перекрестках он осуждает и хулит войну за Пиренеями. Он все ему перечислил: весь длинный список предательств и преступлений; в нем недоставало главного — эрфуртской измены; о ней он не знал.