Владимир Першанин - Сталинградская страда. «Ни шагу назад!»

Запомнился день 8 мая. Километрах в двадцати от города-порта Лиепая (Либава) после долгого сопротивления сдалась последняя группировка немецких войск. Шла по четыре человека в ряд, бесконечная колонна немецких офицеров и солдат. По-разному выглядели они. Шли, придерживая строй, глядя по сторонам или себе под ноги. Многие подавленные, не зная, что их ждет впереди. Некоторые немцы, в основном офицеры, держались надменно, даже несли пистолеты в кобуре. О чем-то оживленно переговаривались.

Может, и жестоко, но бойцы не выдержали. Выдернули из строя трех-четырех немцев, не сдавших пистолеты, и расстреляли здесь же на месте. Самоуверенность и надменность арийцев мгновенно пропали. Кто имел какое-то оружие, торопливо от него избавлялись. На песок летели ножи, забытые в спешке запасные обоймы, патроны.

Бои под Лиепаей шли жестокие. Немцы пытались эвакуировать войска на военных и транспортных кораблях. Большинство было потоплено нашей авиацией и артиллерийским огнем. Полоса моря у берега колыхалась сплошным слоем немецких трупов. Это была расплата за развязанную войну.

В Латвии мы пробыли до августа сорок пятого года. С местными жителями отношения были нормально-прохладные. Любви как к освободителям от фашистов они к нам не питали. Вокруг было много яблоневых садов, однако латышам очень не нравилось, когда мы собирали яблоки даже с земли.

Что, много с собой солдат унесет? Наберем в танкошлемы по десятку штук и грызем. Но сразу появляются хозяева, враждебно смотрят на нас. Чтобы созвать помощь (будто мы драться собрались), начинают колотить в рельс. Ну, мы уходим.

Однажды двое-трое ребят пришли подвыпившие. Мы знали, что у латышей и за деньги ничего не выпросишь. А тут на самогон расщедрились. Ребята сначала не хотели рассказывать, а потом не выдержали, поведали историю.

Пытались купить у хозяина хутора самогон. Война кончилась, расслабиться хотелось. Тот ни в какую, даже по-русски говорить не стал. Самогона нет, еды нет, денег ваших не надо! Ребята разозлились, один и додумался. Говорит:

— Сейчас буду вас в колхоз записывать.

Карандаш, бумажку достает. Хозяин заюлил: не надо в колхоз, я вам самогона и сала принесу. Принес, сам выпил, вежливый такой. Потом я задумался над этим случаем. Чего же в наших колхозах хорошего, если от них, как от огня, шарахаются? С другой стороны, сейчас ни колхозов, ни земледелия. Запущена в России земля.

А ребята рисковали. Такая «шутка» могла обернуться и гауптвахтой, и особым отделом. Колхозы — это политика. За политику (неправильную) крепко взыскивали, вплоть до трибунала.

Затем часть перебросили под Харьков, жили недалеко от хутора.

Запомнилось, что кормили очень плохо, время послевоенное. А у нас имелись сберегательные книжки. Бабки в селе пекли горячие пирожки, мы их называли «тошнотики». Не потому, что плохие. Нормальные домашние пирожки с картошкой, только стоили сумасшедших денег. Так я все деньги, скопленные за два года войны, на эти пирожки за два месяца истратил. Молодые, голодные, всегда есть хотелось. А сытные фронтовые нормы давно отменили, вот и спасались пирожками.

Но это так, для развязки рассказываю. Радовались, война закончилась, и мы остались живые. До 1950 года служил я на технической базе под городом Артемовск, недалеко от Донецка.

В 1950 году женился, прожили с женой 50 лет без двух месяцев. Умерла моя Мария Тимофеевна в 2000 году от болезни. Сыновьям уже под шестьдесят, четверо внуков. Встретил хорошую женщину, Светлану Тимофеевну, живем вместе восемь лет. Вроде все нормально.

А война навсегда в памяти отпечаталась. И танки сгоревшие, и хорошие погибшие ребята. И те, кто живые остались. Здоровья им всем!

Петр Матвеевич Соловьев прошел войну от Сталинграда до Дрездена. Получил подготовку как десантник, участвовал в штурмовых и разведывательных операциях. И жизненная, и военная судьба складывалась у него непросто. Рассказывая о себе, порой делает паузы: «Знаешь, а ведь многое забывается. Фамилии однополчан, даты… но война всегда в памяти остается. Слишком много всего пережил…»

Я родился 22 июля 1922 года в хуторе Ютаевка Иловлинского района Сталинградской области. Отец умер рано, когда мне было три года. Спустя какое-то время мама снова вышла замуж. Детей в семье было пятеро: трое сыновей и две дочери. Я — самый старший.

Земля у нас на Дону плодородная. Собирали хорошие урожаи и на полях, и на домашних огородах. Но в колхозах никого не баловали, получали на трудодни крохи. Зато на своем огороде выращивали картошку, капусту, помидоры, огурцы. Держали корову, пяток овец, а куры, штук 40, шатались где попало, но яйцами семью снабжали. Жили неплохо.

В тридцать седьмом году в наших краях случилась засуха, неделями дул суховей, урожай пропал. Конечно, это был не тридцать третий год, когда по селам люди умирали, но угроза голода заставила многих сельчан уехать в город.

Наша семья переехала в Красноармейский район Сталинграда. Понемногу устроились. Получили от предприятия, Угольного причала, где работал отчим, половинку небольшого дома. Я, закончив семь классов, тоже работал вначале на Угольном причале, а в 1939 году меня переманили матросом на баржу, которая носила диковинное название «Комсомольское молодежное судно».

Работа была интересной, ходили в Астрахань, на, Каспий, даже в Турцию. И зарплата неплохая, но удача длилась недолго. Со своего судна попал я прямиком в тюрьму. История получилась глупая.

В числе грузов мы перевозили в Турцию хлопок, который считался важным, а может, даже стратегическим сырьем. Один из тюков с хлопком во время погрузки развалился. Пока его снова упаковывали, я выпросил у старшего несколько килограммов хлопка, набить матрац. Матрацы у нас были жесткие, тощие. Захотел в комфорте поспать!

Дорого обошелся этот мягкий матрац, на котором я всего одну ночь успел поспать. На следующее утро меня вызвали к капитану, допросили, принесли как вещественное доказательство распоротый матрац с хлопком.

Старший категорически отрицал, что разрешил взять мне несколько пучков хлопка, а меня арестовали как расхитителя социалистической собственности.

Старший, конечно, подло поступил, но если бы признался, то сам бы загремел. Ни он, ни я не сообразили, что в экипажах, которые ходят за границу, обязательно есть стукачи. Вот кто-то из них свой хлеб отработал, может, должность повыше получил, а я загремел под суд. Мне тогда исполнилось восемнадцать лет, был малорослый, худой, совсем мальчишка.