Бернард Хаттон - Секретная миссия Рудольфа Гесса. Закулисные игры мировых держав. 1941-1945

Я понял, что все мои попытки убедить его в обратном совершенно бесполезны, и оставил их. И мне стало ясно, что единственный способ спастись из заточения, на который я возлагал такие надежды, не сработал и мне суждено провести за решеткой, огражденной британскими штыками, всю свою жизнь, терпя самое бесчеловечное обращение. Если я вообще откажусь от пищи, мне начнут вводить яд с помощью принудительного кормления. Письма, в которых я пытался хотя бы намекнуть на то, как со мной обращаются, терялись и не доходили до адресата, посещать меня никому не дозволялось. Если же чей-нибудь приезд предотвратить было нельзя, как в случае со швейцарским посланником, то мне давали лекарство, от которого у меня ухудшалась память. Если же это не срабатывало, то посещавших меня людей предупреждали, что я страдаю галлюцинациями. Кроме того, мои тюремщики прекрасно понимали, что длительное заточение оказало столь разрушительный эффект на мою психику, что никаким моим жалобам никто уже не поверит.

У меня также сложилось впечатление, что они собирали доказательства хорошего отношения ко мне. Мне был предоставлен автомобиль, чтобы я мог отправиться в какое-нибудь место, где можно было спокойно погулять, не натыкаясь на людей. Поскольку я старался использовать каждую возможность, чтобы укрепить свои нервы, я ухватился за эту возможность побыть на свежем воздухе и сменить обстановку. Помимо центрального отопления, в одной моей гостиной была установлена электроплитка. Но, поскольку я ею почти не пользовался, чтобы не платить огромные деньги за электричество, они включали ее за моей спиной на всю ночь. Мне предложили принимать каждый день горячую ванну с проточной водой. Но, поскольку у меня не было никакого желания делать это, необходимый расход воды был достигнут таким способом: санитары забывали выключить кран, и вода бежала часами. Я подозревал, что, когда придет время, в газетах будет написано, что я использовал огромное количество горячей воды, в то время как англичане вынуждены были отказывать себе во всем. Это должно было показать, что мои тюремщики выполняли любой мой каприз, чтобы сделать мое пребывание в плену как можно более приятным. Кроме того, в мою комнату всегда ставили очень много цветов, пока я не заявил, что в моем положении лучше обходиться вообще без них.

Поскольку шум сортировочной горки на железной дороге не умолкал ни на одну ночь, врачи предложили мне каждый вечер принимать снотворное. Негативное влияние на психику постоянного использования седативных средств хорошо известно, поэтому я отказался. Впрочем, я постепенно привык к шуму и стал спать, не обращая на него никакого внимания. Когда они это поняли, свистки и лязг сталкивающихся вагонов прекратились. Теперь до меня доносился лишь шум проходящих мимо поездов. Из этого становится понятно, что шум, раздававшийся до этого в течение всей ночи, создавался преднамеренно – вероятно, поблизости от моего дома в кустах были установлены свистки.

Тогда были придуманы новые шумы, к которым я еще не привык. Под моей спальней время от времени раздавались громкие хлопки; над потолком спальни и гостиной в течение многих часов слышался непрерывный стук, словно били молотком, от чего у меня начинала болеть голова. Когда же тюремщикам показалось, что я привык к этому монотонному звуку, они стали усиливать или ослаблять его, а то и совсем прекращать на короткое время. Очевидно, этот стук исходил от труб центрального отопления. Но мои тюремщики, по своей глупости, не прекращали стучать даже в те сезоны, когда центральное отопление отключалось.

Ночью охранник сидел за решеткой перед дверью моей спальни – его постоянно одолевали приступы кашля; кроме этого, он тренировался в заряжании своей винтовки и лязгал оружием. Когда я пожаловался, что это мешает спать, мне заявили, что охранники в британской армии всегда стоят за решеткой, что конечно же свидетельствовало не в пользу этой армии. Они играли в футбол и крикет, лупя мячом по гофрированному железному забору, окружавшему мой так называемый сад.

Однажды врач в беседе со мной проговорился, что его очень раздражает, когда непрерывно играет радио. Я неосторожно согласился с ним, и с тех пор из окна дома, расположенного в нескольких метрах наискосок от моей гостиной, с половины седьмого утра до позднего вечера стали доноситься звуки радио или граммофона, включенного на полную мощность. Песенки, исполняемые в кабаре, гимны, постоянные разговоры, оперная музыка, джаз, проповеди и отрывки из оперетт следовали безо всякого перерыва. Когда я жаловался, звук уменьшали или выключали передачу минут на десять, а потом включали опять. И это продолжалось месяцами.

Возможно, для человека со здоровыми нервами весь этот шум покажется нормальным. Но в сочетании с лекарствами, вредно действующими на нервную систему, он способен довести не совсем здорового человека до нервного срыва или даже до сумасшествия, чего, вероятно, и добивались мои тюремщики.

Помимо этого, санитары в соседней комнате нередко роняли подносы с посудой и без конца ссорились у дверей моей комнаты, и это доводило меня до того, что я вскакивал и бросался к двери, думая, что сейчас изобью или даже задушу их. Но мне всегда в последний момент удавалось взять себя в руки, порой, когда я уже хватался за дверную ручку, я понимал, что эти уголовники подсознательно именно этого и добиваются. Я представлял себе, как они надевают на меня смирительную рубашку и ведут в сумасшедший дом. Я знал, что должен вытерпеть все и дождаться того времени, когда можно будет призвать к ответу тех, кто издевался надо мной.

Кроме главного врача, доктора Филлипса, который мне очень нравился, в Абергавенни был еще доктор Джонс, под чьим наблюдением я находился. Приехав сюда, он заявил мне, что сделает все возможное, чтобы избавить меня от желудочных и кишечных колик. Он дал мне понять, что интересуется многими вещами. В социальных вопросах он разделял взгляды национал-социалистов и фашистов. Его критика социального положения Англии была не лишена сарказма. Он читал «Майн кампф» на английском языке.

В первый день глаза его были ясными и он держался прямо, но на следующее утро с ним произошла разительная перемена. У него появился уже знакомый мне рассеянный взгляд. Он шел согнувшись, ноги его заплетались, а колени были полусогнуты. Мне врезалось в память, что все то недолгое время, что он пробыл у меня, он непрерывно зевал.

Рассеянный взгляд и зеванье продолжались несколько дней, после чего прошли без следа. Но ноги у него заплетались до конца моего плена.

Однако его поведение по отношению ко мне не менялось до самого конца – именно он несет основную ответственность за то, что отношение ко мне становилось все хуже и хуже, а яд, который добавляли мне в пищу, – все сильнее.