Бернард Хаттон - Секретная миссия Рудольфа Гесса. Закулисные игры мировых держав. 1941-1945

Теперь уже у меня не было никаких сомнений: изменения во взгляде порождались вовсе не алкоголем. Доктор Джонс не пил, да если бы и пил, то не стал бы прикладываться к бутылке утром. Взгляд моих тюремщиков говорил о том, что они были введены в ненормальное психическое состояние с помощью какого-то лекарства, еще неизвестного в других странах. И люди находились на грани безумия или в состоянии, которое можно вызвать только длительным гипнотическим воздействием в течение определенного времени. Люди ведут себя как мошенники или враги какого-то человека и даже могут совершить убийство. В определенное время, назначенное гипнотизером, они приходят в сильное возбуждение и выполняют внушенное им действие. Страдающие от последствий подобного гипнотического внушения, они действуют не по своей собственной воле, а выполняют желания посторонних людей, как и случилось с теми, кто окружал меня. Но даже в их поведении не было заметно ничего необычного.

Что касается странного взгляда, то я вспомнил обвиняемых на процессах, происходивших в Москве до войны. Эти люди признавались в самых немыслимых преступлениях, и, согласно отчетам, имели точно такой же рассеянный взгляд. Так что они тоже находились под воздействием неизвестного препарата и утверждали, что их под гипнозом заставили говорить то, что они говорили. Точно так же люди, окружавшие меня, делали то, что им было внушено под гипнозом. В Абергавенни запоры у меня продолжались по три недели, а поскольку слабительные, которые мне давали, почти не оказывали никакого эффекта, мне стали давать более сильные, добавляя в них яд. Отраву мне подсыпали и в пищу, тогда я стал есть не три, а два раза в день, чтобы в течение суток у меня было не больше двух приступов боли. Тогда они стали давать мне несколько слабительных, которые действовали в разное время, добавляя их в разные блюда, чтобы я не мог избавиться от них одним махом. Но, несмотря на это, я все-таки не сошел с ума, и тогда, чтобы усилить боли в животе, в мою пищу стали добавлять кислоты, которые разрушали мою печень и почки. Даже хлеб и пирожки, которые до этого приносили мне облегчение, в конце концов стали содержать кислоту. В отчаянии я соскребал со стен известку, надеясь нейтрализовать ею действие кислоты, но мне это не удалось.

Однако постепенно мой организм приспособился к избытку кислоты. Увидев это, они перестали класть ее в пищу, и все мои проблемы, связанные с повышенной кислотностью желудка, прошли сами собой.

Однако эти люди знали, что делать. Они стали добавлять разъедающие кожу кислоты в воду, которой я мылся. Кожа у меня стала страшно сухой и шелушилась. Можно себе представить, в каком состоянии находилась слизистая оболочка моего желудка и кишечника! Снова мне стали давать ужасно кислую пищу, от которой мои внутренности горели, но с течением времени я снова стал нечувствительным к кислоте.

Мне регулярно подавали плохо пропеченный хлеб, жесткое мясо, которое я с трудом мог прожевать, горох, твердый как камень, бобы, которые повар снова и снова забывал замочить заранее, овощи, покрытые плесенью, и протухший маргарин. Все это, несомненно, делалось для того, чтобы вызвать боль в желудке и повредить мой кишечник. Пища неизменно пахла мылом, грязной водой, навозом, рыбой, бензином и карболкой. Но самым худшим было то, что даже пища, богатая крахмалом, содержала верблюжий и свиной жир.

Я проглатывал ее, делая над собой огромное усилие, считая это необходимым злом, иначе я бы просто умер с голоду. Врач, впрочем, приносил мне английские газеты с карикатурами, где меня изображали за столом, ломящимся от всяких деликатесов.

Когда со мной обедали врач или офицер охраны, еда была чуть-чуть получше. Кстати, они ели совсем немного, и я подозреваю, что они утоляли свой голод позже и совсем другими блюдами. Пекарь по ошибке клал кусочки слив в мой пирог. В мясных блюдах постоянно попадались обломки костей, а в овощных – много мелких камней. Очевидно, все это делалось для того, чтобы я сломал зубы.

Когда мне в Митчетте срочно потребовалась помощь зубного врача, он явился ко мне лишь через четыре недели. Когда же у меня в Абергавенни снова разболелись зубы, в Лондоне опять развели волокиту и очень долго согласовывали вопрос о приглашении дантиста. Мне был сделан рентген зубов, при этом просвечивали весь мой рот в течение восьми секунд на расстоянии 90 сантиметров. Когда доктор Филлипс после второго рентгена заявил мне, что не знает, получатся снимки или нет, поскольку у него не было опыта работы с рентгеновской установкой, я отказался от дальнейших экспериментов с рентгеном. Мое предложение сделать снимок моих зубов с помощью специального аппарата в кабинете зубного врача было отвергнуто. Дантист, явившийся ко мне, заявил, что мои зубы в полном порядке, хотя я нащупывал дырки в них языком и видел их в зеркале. Таким образом, врачи оставили мои зубы гнить во рту.

Они дали мне алкоголь, чтобы я мог дезинфицировать рану, но от этого стало только хуже; тогда я сделал несколько надрезов с помощью лезвия бритвы. Одну половину раны я промыл алкоголем, а другую – не стал, первая загноилась, а вторая – затянулась. Так я доказал, что алкоголь содержал какое-то вещество, которое привело к нагноению; очевидно, мои тюремщики надеялись, что они вызовут у меня заражение крови.

Перед моей комнатой, окна которой выходили в сад, находилась большая бетонная площадка, покрытая стеклянной крышей, и летом было невыносимо жарко. Гуляя, я не мог найти никакой защиты от лучей солнца, поскольку мой так называемый сад представлял собой лужайку площадью чуть больше восьми квадратных метров, где не было ни деревьев, ни кустов. Мне сказали, что перед моим прибытием со стеклянной крыши удалили матовую краску и стекло этой крыши стало пропускать ультрафиолетовые лучи. Более года я безуспешно добивался, чтобы крышу снова покрасили, не помогла даже моя жалоба швейцарскому посланнику. Наконец, крышу покрыли краской, которая пропускала солнечный свет, но ее очень скоро смыли дожди.

Мои тюремщики разжигали огонь, и я часами вынужден был терпеть дым, разъедавший мне глаза.

Однажды в жаркий солнечный день в воздухе неожиданно разлился сильный запах разложения, который непрерывно усиливался в течение нескольких дней. Никто не мог понять, что это так воняет. Наконец, я сам отправился на разведку и обнаружил, что в выгребную яму, находившуюся неподалеку от моего дома, была вывалена целая машина больших рыбьих голов, которые теперь гнили на солнце [13].

Я сообщил об этом, но рыбные головы смогли убрать только на следующий день, поскольку мне заявили, что вонь вредна для здоровья уборщиков и начальство не может разрешить, чтобы они работали в таких условиях.