Анатолий Елкин - Ярослав Галан

И вот премьера «Груза». Хотя и нелегко было в то время ставить украинские, да еще прогрессивные пьесы, однако мы добились своего.

Маленький зал музыкального института имени Лысенко на улице Шашкевича был переполнен львовскими рабочими, передовой интеллигенцией. Присутствовал консул СССР со своими сотрудниками, был и Галан. Зрители горячо приветствовали боевую пьесу писателя.

Ярослав Александрович внимательно следил за спектаклем. Во время антрактов не мешал нам, а после спектакля зашел за кулисы и всем искренне сказал «спасибо». Крепко пожал мне руку:

— Вам отдельное, большое спасибо, Леся. Вы оживили мою Дженни, вы вселили в нее душу…

Александра Сергеевна улыбается, вспоминая дорогие сердцу подробности той далекой своей театральной юности.

— В нашем театре было полное равноправие. Это очень нравилось Галану. Доходы мы обычно распределяли в зависимости от численности семьи артиста. Чтобы он мог прожить не голодая.

И нам нравилась наша аудитория — многие рабочие сидели прямо в спецовках: не успевали переодеться после работы. Народу на постановки «Груза» набивалось так много, что приходилось пускать людей за кулисы.

Ездили мы обычно на возах: билет по железной дороге был нам не по карману…

…И все это молодость. С «Грузом» у меня связаны самые светлые воспоминания. После премьеры долгие годы Галан, встречая меня, называл Дженни. Разве такое забудешь!..

…Дружеская связь с Галаном поддерживалась у нас все время. Галана нельзя было не любить за чуткое, доброе сердце, за ум и принципиальность. Он, как редко кто иной, понимал чрезвычайно тяжелое положение артиста в буржуазном обществе, его зависимость от «власть имущих». Но он был великим оптимистом и говорил: «На превеликое счастье мы не одни. За нами стоит могучая сила, которая спасет нас, — это Советский Союз. Ручаюсь вам, что вы будете играть на государственной сцене и труд наших артистов будет по заслугам оценен…»

Его слова прибавляли мне силы, были словно родниковая живительная вода для жнеца в жаркое лето.

Однажды я спросила Ярослава Александровича, нет ли у него для нашего театра какой-нибудь пьесы. Он засмеялся и сказал:

— Пьеса нашлась бы, но полиция не разрешит поставить ее, да еще беду на себя накличете — театр закроют только за одно желание взять мою пьесу…

Александра Сергеевна Кривицкая в одном из писем авторам вспоминала новые детали постановки и жизни пьесы «Груз»: «мы играли во Львове, а потом в Тустановичах, в районе Борислава. Вскоре нам пришлось снять пьесу с репертуара. Ее запретили нам ставить и на периферии и во Львове».

Почему? Ответ нужно было искать уже в самой пьесе и в тех обстоятельствах жизни, которые вызвали ее рождение. Восьмой пленум Исполнительного комитета Коммунистического Интернационала принял решение, в котором всем коммунистическим организациям вменялось в обязанность организовать всемерную поддержку китайской революции и активнейшую борьбу против интервенции в Китае. В обращении Союза китайских революционных писателей говорилось: «Мы призываем наших товарищей в каждой стране помогать нам чем можно — печатанием сведений о китайской революционной борьбе, требованием отзыва из Китая империалистических воинских частей и судов, поддерживающих китайскую реакцию…»

Драма Галана «Груз» — это художнический анализ именно тех империалистических сил, что стояли за спиной китайской реакции, и приговор им, выполненный с истинным писательским блеском и неумирающей взволнованностью.

В центре пьесы — семья одного «из первых граждан Британской империи» Сэма Уокерса, корабельного предпринимателя. Сэм Уокерс, по его понятиям, — безусловный патриот.

В понимании Уокерса патриотизм состоит в укреплении такой Англии, которая в бешеной погоне за наживой угнетает миллионы «цветных» рабов во всех уголках земли, Англии, которая на крови и поте трудящихся наживает кругленькие состояния, спекулирует, продает и не жалеет стерлингов на борьбу с национально-освободительным движением народов. Именно поэтому для Уокерса перестал существовать как член семьи его приемный сын Оскар, осужденный за революционную работу на два года тюрьмы. Но у Оскара иная родина. Тоже Англия, но другая. «У него тоже есть своя родина, — говорит С. Уокерсу его дочь Дженни, — и он ее любит любовью… которой мы понять не в силах».

Исследователям творчества Галана и мотив этот, и проблематика казались свойственными лишь данной пьесе писателя. Но это не так. Ведь ровно через год Галан напишет комедию об украинском национализме — «99 %». Многие ее идейно-нравственные коллизии обнажатся в сцене, где один из деятелей национализма произносит тост во славу своей партии, за «этих вернейших и лучших сынов народа, которые… с патриотизмом античных героев и самопожертвованием мучеников святой католической церкви отдают жизнь свою Украине…».

Такими предстанут и украинские уокерсы. С той же психологией и тем же пониманием «патриотизма», синоним которого — защита любыми средствами классовых интересов буржуазии. Изменятся имена и место действия. Суть конфликта останется.

Революционные бури расшатали царство уокерсов. Чтобы «удержаться на поверхности», Уокерс спекулирует на поставках оружия продажной чанкайшистской банде авантюристов. Нравственный конфликт драмы, как писал один из зрителей — рабочий — после просмотра спектакля, «исходит из глубинного понимания автором процессов окружающей нас жизни. А нравственный урок у ее — выбор дочерью Уокерса, Дженни, единственно достойного человека пути — пути в революцию».

«А мы не в болоте живем? — бросает она отцу. — Над этим ты не задумывался никогда? Отец, мы все утопаем в нем… по самые уши. Такую мы все выбрали судьбу, первые граждане Британской империи. Морем отгородились от мира; нам кажется, что лесами труб дотянулись до неба, а мы только заплевали его. Сотни миллионов разношерстных рабов обеспечивают нам доходную, спокойную жизнь. Это хуже смерти, отец».

Не было, кажется, такого года за последнее столетие, когда бы с новой силой не вспыхивали споры о том, что такое «романтика». Не была в этом смысле исключением и драма «Груз», в дискуссиях о которой все так или иначе сводилось к необычайно прекрасному, исполненному трепетной человеческой чистоты образу и характеру Дженни. И даже любителей абсолютно регламентированных в социальном смысле характеров она покоряла именно той сложностью натуры, без которой ее человеческая достоверность и цельность были бы нереальными. Смятение, когда человек принимает решения, определяющие его дальнейшую жизнь, — не признак слабости или раздвоенности души. Цельность характера Дженни в другом — это органическая ненависть ко всякой лжи и фальши. Отрешенность от всего, что мы называем эгоизмом и себялюбием. Понятие «доброта» в таком характере ничего не объяснит. Человек не может быть добр ко всем. Здесь зритель видел доброту, поднимающую не только Дженни, но и всех, кто умеет отличать в жизни подлость от истинной красоты сердца. Доброту, сплавленную с высоким полетом души, открытую звонкому ветру революции.