Анатолий Елкин - Ярослав Галан

«Работа моя славная, хорошая, — пишет он будущей жене из Купянска 15 сентября 1943 года, — и я делаю ее как могу лучше, со всем пылом моего неспокойного сердца… Я очень горд, и я люблю эту бурю не ради самой бури, а за то, что она дала мне возможность поверить в себя, за то, что она преисполнила меня той страстью, которая позволит мне… творить дела, которые, быть может, не сойдут со мной в могилу…»

Это не так уж часто встречается, чтобы и в личных письмах, и в книгах человек был совершенно одинаков.

27 июля 1944 года высыпавшие на улицы жители Львова встречали первые советские танки. Отдельные разведчики-танкисты прорывались в город и раньше, начиная с 23-го, но гул танковых армад жители города услышали в тот день, когда Москва салютовала двадцатью артиллерийскими залпами в честь взятия Львова.

Когда увешанные гирляндами и засыпанные цветами танки-тридцатьчетверки, гулко грохоча, проносились по Академической к плацу Болеслава Пруса и дальше, к Стрыйскому шоссе, устремляясь к Карпатам, в комнату Галана ворвались друзья:

— Львов взят! Ура!..

А он стоял побледневший, и было заметно, что в глазах у него слезы…

А во Львове гусеницы танков похрустывали на битом оконном стекле, засыпавшем улицы, задевали пересеченные осколками трамвайные провода. Машины шли мимо полуобгорелой виллы «Францувка», где некогда орудовал под «крышей» советника по делам переселения опытный немецкий разведчик полковник Альфред Бизанц, мимо ратуши, мимо праха и страха отошедшего дня.

Танки рвались на запад…

День поминовения мертвых — «задушки» — во Львове в послевоенную осень 1944 года был особым. Колеблемые ветром огоньки свечей и свечек можно было видеть вечером не только на кладбищах, но и по всему городу в тех местах, где гитлеровцы пролили человеческую кровь.

Они были приклеены к брандмауэру высокого серого дома на Краковской площади. Под этой высокой и глухой стеной гитлеровцы расстреливали обреченных патриотов. В ту осень еще ясно различались в штукатурке следы немецких пуль и бурые пятна крови.

Свечи горели на заборе Армянской улицы, изрешеченной немецкими пулями: у этого забора гитлеровцы совсем недавно убили среди бела дня двадцать восемь захваченных ими во время облавы молодых ребят. Пылающие свечи были воткнуты в холодную, сырую землю под тремя каштанами у пожарного депо на Стрелецкой площади. Это место было избрано гитлеровцами для публичных массовых экзекуций.

В глубоких песчаных оврагах за Лычаковом, в сырой и все еще пропитанной кровью Долине смерти за Яновским лагерем, на опушке пригородного Белогорского леса — повсюду в этот холодный осенний вечер пылали воткнутые в землю свечечки…

Их желтоватые огоньки заставляли сердце сжиматься от боли и гнева. Огни свечей как бы обозначали географию преступлений гитлеровцев на украинской земле, ярким пунктиром отмечая гибель, гибель, гибель…

Шенбрунн… Тот самый Шенбрунн, который видели мы в «Большом вальсе» Жана Дювивье. Австрийский император выводит за руку престарелого Иоганна Штрауса на балкон своей летней резиденции. Ликующая и поющая внизу толпа легкомысленных венцев приветствует любимого композитора…

Как далек этот идиллический «хэппи-энд» популярнейшей американской ленты от того, что видел сейчас Галан в грустной послевоенной Вене!..

На дороге, ведущей в Шенбрунн, против технического музея стоят, раскорячившись на широко раздвинутых лафетах, две немецкие зенитные пушки. Они пятнистые, желто-зеленые от грязного камуфляжа, как и все немецкое. Их стволы задраны под прямым углом в жаркое и колеблемое от зпоя июльское небо. Два малыша карабкаются наверх по станине пушки, силясь перелезть с нее на растущий рядом каштан. Отличный сюжет для художника, который вздумал бы запечатлеть на своем холсте штрихи жизни послевоенной австрийской столицы. Но мрачные, черные кольца на одном из пушечных стволов отрывают Галана от идиллических мыслей.

Их восемь — по числу сбитых батареей самолетов. Эта разбитая пушка, отдыхающая сейчас на улице, идущей к Шенбрунну, сбивала английские «либерейторы» и американские «летающие крепости» во время их налетов на Вену.

Левая сторона фасада летней императорской резиденции в Шенбрунне повреждена бомбой. Взрывом вырван кусок верхнего этажа; желтый дворец стоит как бы ослепший: многие его окна забиты фанерой. В дворцовом парке удивительно ровно подстрижены деревья. Зелень обрамляет аллеи стеной. Холеные фрау возят в белых колясочках малышей. Другие австриячки вяжут, сидя на тех самых скамейках, на которых, быть может, сидели еще их бабушки и дедушки в эпоху рождения вальсов Штрауса. Однако серость на лицах мужчин и женщин и какая-то удивительная усталость в их глазах неотвязно напоминают Галану о времени, которое они пережили при немцах.

Скамеечка у ворот зоологического сада. Галан поджидает отставших летчиков, с которыми вместе приехал сегодня в Шенбрунн. К нему подсела опрятно одетая женщина лет пятидесяти. Говорит по-чешски. Сообщает, что на днях собирается на родину — в Прагу. В руках у нее появляется изящная серебряная пудреница. Не пожелали бы господа русские офицеры купить на память о Вене? Ведь, наверное, у каждого есть любимая девушка или жена в России? Сколько стоит? Женщина мнется. Хотела бы получить банку мясных консервов и буханку хлеба… Галан чувствует себя неловко. Как изменился один нз городов его молодости! Кто же едет осматривать Шенбрунн, запасаясь мясными консервами и караваями хлеба? Он предлагает шиллинги. «Нет, шиллинги мне не нужны. За них ведь почти ничего не купишь», — извиняется женщина.

У Галана оказываются бутерброды, взятые в столовой. Женщина благодарит и, не успевает Галан отойти, поспешно начинает жевать их. Она не нищенка. Нет, таких, к сожалению, в Вене много. То и дело к ним подходят почтенные австрийцы в старомодных сюртуках, снимают канотье, котелки, просят папиросу. Другие собирают на глазах у всех окурки. А ведь, говорят, Вена до Гитлера была одним из самых дешевых городов Европы!

Кто-то из летчиков, все еще находившихся под впечатлением «Большого вальса», пробует разговориться с жителями Вены об этой картине. Мигом собирается толпа. Старики, юноши, девушки пытаются узнать, о чем идет речь. Все старания не приводят ни к чему. Луиза Рейнер, Жан Дювивье, Милица Корьюс — все это пустые звуки для венцев. Неожиданно в общий разговор врывается понятная для многих здесь польская речь. Говорит по-польски скромно одетая, среднего роста, загорелая девушка с высокой прической. Она становится переводчиком. И тут Галан узнает, что «Большого вальса» Вена, которой, собственно, в значительной степени посвящена эта кинолента, еще не видела.