Владимир Бараев - Высоких мыслей достоянье. Повесть о Михаиле Бестужеве

На другой день курьер из Айгуна сообщил о том, что тексты трактата готовы, и Муравьев сразу же отплыл на «Амуре». Два следующих дая устьзейцы провели в томительном ожидании. И когда утром семнадцатого мая пароход показался из-за поворота, Бестужев по флагам расцвечивания на мачтах понял, что переговоры увенчались успехом. На подходе к Усть-Зее «Амур» огласил берега реки торжественным гудком и залпом бортовых орудий, возвестивших о большой победе русской дипломатии. Жители станицы тоже ответили выстрелами из ружей. Перепуганные птицы взметнулись вверх и долго кружились над весенней рекой, всполошенные непонятной им радостью людей.

Почти неделю Усть-Зея празднично бурлила. Восемнадцатого мая из Айгуна прибыла целая эскадра джонок во главе с Ишанем, Джерамингой и огромной свитой чиновников, среди которых Бестужев увидел и «почтаря» Юй Цзечина, и фунде-бошко Найбао. Два дня шли совместные торжества, а двадцать первого мая состоялась закладка храма Благовещенья Пресвятой Богородицы. Сотни людей собрались вокруг холма, на котором закладывалась церковь.

Богатырского телосложения и роста архиепископ Иннокентий внимательно оглядел толпу с небольшого возвышения и начал проповедь, в которой сказал, что разграничение по Амуру открыло не только древний водный путь, по которому шли первопроходцы, но и дорогу православной вере к землям, освоенным еще два столетия назад русскими казаками из Албазина и других мест. Начав довольно тихо, но внятно, отец Иннокентий поднял над головой большой крест и форсировал голос до могучего звучания:

— Еще молимся мы за державу Российскую, за процветание ея! Господи, помилуй, господи, помилуй и бла-гослови-и на-а-с!

Сколько гордости за державу Российскую, за простых русских мужиков, казаков-первопроходцев всколыхнул отец Иннокентий в душах людей!

Глянув вокруг затуманенными от волнения глазами, Бестужев увидел среди множества русских грузина Дадешкилиани, гиляка Позвейна, бурят Епифана Сычевского и Доржи Табунова, успевшего прибыть сюда со своей почтой, а чуть в отдалении стояли тунгусы, дауры, манегры, солоны и тоже шевелили губами, повторяя слова молитвы. И почему-то дрогнуло сердце Бестужева: ведь и они тоже — россияне, соотечественники. И хоть не все будет ровно и гладко, но сколь будет стоять земля русская, столь будут жить вместе разноплеменные сыны и дочери ее!

После закладки храма все пошли на обед, устроенный на поляне, недалеко от резиденции генерал-губернатора. Здесь Муравьев торжественно объявил, что станица Усть-Зейская отныне переименовывается в город Благовещенск.

Во время торжества Бестужев обратил внимание на старика тунгуса в суконном пальто и рубашке поверх него. Па шее у него был галстук, кашне и шарф, а на голове — новая фетровая шляпа. Увидев Бестужева, тот стал подавать знаки, потом направился к нему. И только вблизи Бестужев узнал Мальянгу. Они обнялись, поцеловались.

— Господи, помили! Господи, помили! — пропел Мальянга и выпил стакан вина.

— Ты что, крестился? — спросил Бестужев.

— Два раз, на прошлы год и нынче! — с гордостью ответил тот.

— Разве так можно? — засмеялся Бестужев.

— Можно, можно. Кажды раз рубаха давай, — отодвинув шарф, затем кашне, Мальянга расстегнул рубаху, потом пальто, показал внизу еще одну рубашку.

— Но так нельзя, Мальянга.

— Посему нельзя? Моя не воровай.

— Да я не о том. Смотри, как я одет, как другие. Рубаху только под пальто носят и галстук тоже. Да и кашне с шарфом вместе нельзя.

Мальянга понял, о чем речь, снял рубаху, шарф, утер ими пот с лица, потом достал какую-то косынку, понюхал ее и вдруг заплакал.

— Ну, брат, ты уж опьянел! — огорчился Бестужев.

— Моя пьяна нету, — закачал головой Мальянга. — Дочка Буринда за река угнал…

— Кто?

— Манзура… чиновник.

— Замуж вышла?

— Замуж нету. Манзура говори, манегри — право давай! — махнул он рукой па другую сторону Амура.

— Вот оно что! — нахмурился Бестужев.

— Не только манегров, но и другие племена маньчжуры угоняют на тот берег, — сказал подошедший Дадешкилиани.

— Это нарушение трактата! Ведь там указано, что уходят только маньчжуры, да и то по личному желанию!

— А заставляют и других, — сказал Сандро. — И что делают: похищают детей, и родители поневоле едут за ними.

— Надо заявить протест! — сказал Бестужев.

— Делали уже, но чиновники говорят, что они ничего не знают, а жители, мол, едут сами…

История с Мальянгой опечалила Бестужева, испортив впечатление от совместных торжеств по случаю утверждения трактата. Такие речи говорили маньчжуры, а на деле сразу же начали нарушать договор.

Выехав с курьерами, везущими благую весть об Айгунском договоре и основании нового города, Бестужев поднялся на пароходе до Сретенска. Далее курьеры помчались одни — находиться в их экипажах посторонним было не положено. И Бестужеву пришлось ехать на перекладных, более тихим ходом.

В Бянкине Кандинские уговорили его немного задержаться. Отдохнув у них два дня, Бестужев выехал с Марией Алексеевной и Ваней Токмаковым в Нерчинск в их тарантасе Переправившись на пароме через Шилку, они двинулись вверх по реке Нерче.

— Вон гора Маятная, — показал Ваня на большую вершину над правым берегом Нерчи, — сейчас она поросла лесом, а когда маньчжуры осадили Нерчинск, гора была почти голой, и князь Гантимур несколько дней водил по ней кругами свой отряд, изображая, будто к городу подходят русские войска. Маньчжуры струхнули, но не отошли. А гора с тех пор называется Маятной, мол, напрасно маялись гантимуровцы…

В Нерчинске Бестужев заглянул на почтовую станцию узнать, когда будут лошади на Читу, и вышел на улицу. Какой-то хмурый бородатый человек, сидевший на крыльце, увидел Бестужева, замотал головой и начал протирать глаза. Потом снова глянул как-то странно, поднялся и, прихрамывая, направился к Бестужеву. Мария Алексеевна, подумав, что это нищий или пьяный, попыталась преградить ему дорогу.

— Не беспокойтесь, сударыня, — хрипло сказал человек, — я только спрошу, не господин ли Бестужев это?

— Бестужев, — ответил тот.

— Михаил Александрович! Не узнаете? Я — Луцкий…

Не веря ушам и глазам своим, Бестужев остолбенел: Александр Луцкий, унтер-офицер лейб-гвардии Московского полка, один из самых верных, активных помощников во время восстания! Как беспощадно время… Согбенный сухой старец со шрамами на лице, перебитым носом, почти беззу&ый. Лишь в глазах и улыбке едва-едва возник прежний облик юноши. Но что за улыбка у него — неуверенная, настороженная: не отмахнется ли прежний командир?

— Господи, Саша! — наконец молвил Бестужев, подал руку, потом порывисто обнял его, сразу ощутив, до чего слаб, костляв тот, лопатки чувствовались даже сквозь толстое сукно старой шинели. — Какими судьбами? Где ты был? Я ведь ничего не слышал о тебе!