Маргарита Былинкина - Всего один век. Хроника моей жизни

Одним словом, писатель-переводчик должен уподобиться канатоходцу, танцору на проволоке, которому надо выкидывать, соблюдая равновесие, те же коленца, что и сочинителю на его твердой родной земле.

Я не зря употребила термин «писатель-переводчик», ибо под пером мастера перевода рождается вовсе не копия и не клон оригинала, а некое своеобразное произведение, которое, воспроизводя «лицо» автора, тем не менее отражает индивидуальность переводчика, его трактовку принципов перевода. В этой связи припоминается такой любопытный факт: из двенадцати версий романа «Анна Каренина» на английском языке читательское признание получили всего лишь два варианта, то есть два разных перевода, у каждого из которых — свой автор. Один из них сделал блестящий и точный перевод текста Льва Толстого на английский, а другой сделал эффектный свободный перевод «под Диккенса», который тоже был принят «на ура».

В последнем случае в основу перевода положен принцип свободного изложения и толкования оригинала, и тот, кто делал такой перевод, не стремился самоотверженно стать alter ego автора подлинника, а потому его справедливее считать не писателем-переводчиком, а писателем-пересказчиком. Речь, понятно, не идет о тех деятелях от литературы, которым вообще не под силу освоить искусство литературного перевоплощения и не до размышлений о принципах перевода.

Не вдаваясь в причины того или другого подхода к переводческой работе, можно сказать, что русский вариант романа Габриеля Гарсия Маркеса «Сто лет одиночества» издания 1960 года более близок к пересказу, чем к адекватному переводу на русский.

Кстати, интересен тот факт, что маститые писатели, как правило, не отрешаются от собственного стиля, если им случается делать литературный перевод. Приведу забавный пример, снова помянув Льва Толстого.

На обложке изданного в 1908 году в Москве сборнике афоризмов Лабрюйера, Ларошфуко и других авторов надпись: «Перевод с французского Г.А. Русанова и Л.Н. Толстого». Вот один из тех афоризмов Лабрюйера, который почему-то параллельно переведен и профессиональным переводчиком Гавриилом Андреевичем Русановым, и Львом Николаевичем Толстым.

Вариант Русанова: «Люди, хитрящие с нами, раздражают нас в особенности тем, что считают себя умнее нас».

Вариант Толстого: «Мы раздражаемся в особенности на тех, которые хитрят с нами, главное за то, что они считают себя умнее нас».

Наш могучий классик не посчитался с афористичностью текста и не изменил собственной замысловатой манере письма.

Нечто подобное можно заметить и по поводу сонетов Шекспира, великолепно преподнесенных по-русски советским поэтом Самуилом Яковлевичем Маршаком. Его творение, однако, лишь условно можно назвать переводом и даже пересказом, ибо речь идет о поэзии, а «перевод» поэзии — дело особое.

При переложении поэзии на другой язык свыше сил человеческих сотворить аналогичный поэтический шедевр, не утратив поэтичность и сохранив главные формальные составляющие оригинала: смысл и размер. Великий Пушкин, зная французский язык, как родной, не перевел с русского ни одного своего стихотворения и назвал перевод «самым трудным искусством», имея в виду прежде всего перевод поэзии.

В стихах неизбежно утрачивается нечто зримое или незримое подлинника, а если утрата явно велика, то справедливее называть новорожденное произведение не переводом как таковым, а сочинением «по мотивам», «на тему» или «из» — «из Шекспира» или «из Гейне», как это делал Лермонтов.

Конечно, встречаются отдельные редкие удачи, как, например, части «Зимней сказки» Гейне на русском языке, которые можно считать именно переводом в исполнении большого поэта-переводчика Вильгельма Левика.

Можно сказать, что максимальное приближение к абсолютной истине подлинника — очень нелегкая задача для переводчика прозы и, как правило, непосильный труд для переводчика поэзии, если речь, конечно, идет о произведениях мировой литературы.

Сделав в Аргентине первый шаг на своем переводческом пути, я, волею судеб, сразу натолкнулась на такую глыбу, как поэма Х. Эрнандеса «Мартин Фьерро», на это поистине великое произведение аргентинской литературы. Так, наверное, почувствовал бы себя недавний аргентинский школяр, которому посоветовали перевести с русского на испанский «Бориса Годунова» Пушкина.

Тем не менее подстрочный перевод, который я сделала, дал не только ценный материал для филологической диссертации, но и привел сначала к ощущению, а затем и к уверенности в том, что равноценный перевод настоящей поэзии невозможен. Помимо вдохновенной былинной поэтичности и яркого национального колорита эта поэма, как оказалось, славится своей сложнейшей шестистрочной строфой с непременной афористичностью последней ее строки.

По возвращении в Москву я отдала свой подстрочник поэту Александру Голембе, но он слишком свободно обошелся и со стилем, и с формой, и в серию «Памятники» издательства «Наука» не попал. Позже появилась работа Григория Кикодзе, но из нее испарились и образность, и дух народной поэзии. Наконец в «Худлите» перевод поручили опытному поэту-переводчику М. Донскому, и его вариант «Мартина Фьерро» был опубликован, — вариант, который, по моему убеждению, тоже не перевод, а вольное переложение. Это видно из сравнения подстрочника с «переводом».

Мой подстрочник:

Вариант Донского:

Это типичный образец самовыражения, стилизация «Конька-горбунка» Ершова или «Василия Теркина» Твардовского, но никак не героическая поэма Хосе Эрнандеса. И это — еще одно подтверждение неохватной сложности поэтического переложения на другой язык. Остается только надеяться, что красота и мощь эпоса «Мартина Фьерро» когда-либо дойдут до русских читателей с не столь явными потерями.

Мой добрый знакомый поэт — Арсений Тарковский однажды сказал: «Заткнули рты поэтам, а потом удивляются, откуда столько прекрасных переводчиков!» Я ему возразила: «Просто поэты стали выражать себя через перевод, прикинувшись переводчиками».

Тем не менее бравый гаучо Мартин Фьерро многому меня научил и во многом помог. Поэтому я постаралась в Москве хотя бы предварительно и поверхностно рассказать об этом мировом шедевре, который уже при своем появлении в Аргентине за шесть лет — с 1872 по 1878 год — выдержал одиннадцать изданий огромным по тому времени тиражом — 48 тысяч экземпляров. По свидетельству современников, книга пользовалась завидным спросом: как спички, пиво или сардины. А в середине ХХ века сам Хорхе Луис Борхес посвятил событиям из жизни Мартина Фьерро два рассказа, которые я уже без боязни перевела на русский язык: «Мартин Фьерро» и «Последний».