Ханс Киллиан - В тени побед. Немецкий хирург на Восточном фронте. 1941–1943

В общем-то, конечно, ампутация, в этом нет никаких сомнений, но внутренне снова и снова отчаянно продолжаешь сопротивляться такому решению. Нет, я не хочу отнимать у юного коллеги его ногу и на всю оставшуюся жизнь оставлять его калекой. Я не хочу, просто не могу. При этом я осознаю, что мое поведение в принципе противоречит классическим правилам военной хирургии. Серьезно поврежденную ногу с подобным кровотечением следовало бы ампутировать ради сохранения жизни раненого. В молчании мы стоим вокруг его постели, пока я пытаюсь найти правильное решение. В этом мне помогает сам раненый. Он слабо шепчет:

– Господин профессор, я лучше умру, чем потеряю ногу. Моя девушка… Ведь я помолвлен.

У него срывается голос. Он поворачивает голову набок, чтобы мы не видели, как от отчаяния у него на глаза наворачиваются слезы.

– Доктор, – обращаюсь я к нему, – зачем же сразу так пессимистично думать? Мы не собираемся с ходу ампутировать твою ногу, вовсе нет. Но ты должен предоставить мне свободу, ты же сам врач и должен это понимать.

Ну что же мне делать? Должен быть какой-то выход, нельзя просто так его обманывать, поэтому деловито, твердым тоном я говорю:

– Теперь внимательно выслушай меня. Сначала мы выведем наружу большую бедренную артерию и тщательно осмотрим ее. Может быть, повреждена одна или другая отходящая от нее артерия. Если нужно будет перевязать артерию, тогда мы подождем, что будет дальше. Может быть, удастся наложить артериальный шов.

Я говорю это лишь для того, чтобы вселить в него надежду; никто из нас в это не верит.

Он в отчаянии смотрит на покрывало и ничего не отвечает. В конце концов я тороплю его и спрашиваю напрямую:

– Мне можно оперировать?

– Да, господин профессор, – тихо отвечает он, мужественно вверяя себя своей судьбе. – Сделайте все возможное, чтобы сохранить мне ногу, – умоляет он, – пожалуйста!

Мы велим санитарам готовить его к операции. При его в высшей степени ослабленном состоянии наркоз может быть только очень поверхностным. Он спокойно засыпает, минуя стадию сильного возбуждения и сопротивления. Хватит и умеренного расслабления. Проводится переливание крови, пациент получает достаточное количество кислорода. Я делаю длинный разрез вдоль портняжной мышцы; под ней проходит большая бедренная артерия. Налившаяся кровью мышца разорвана в клочья и разделена посередине. Два оторванных конца разошлись в разные стороны вверх и вниз. Канал сосуда тоже весь пропитан кровью. Именно поэтому не так-то просто отыскать глубокую артерию. Осторожно я освобождаю ее из оболочек, ожидая обнаружить повреждение, но не тут-то было. Разрез виден лишь в расположенной рядом большой вене, из которой струится темно-красная кровь. Она в мгновение ока сшивается тончайшими шелковыми нитями. Это лучше, чем перевязывание. Главная бедренная артерия на самом деле в порядке. Значит, кровь течет из какого-то другого сосуда, может быть, из глубокой артерии бедра, которая разветвляется в мышечной массе. Для нас это гораздо неприятнее.

Проникая все дальше, в самую глубь стреляной раны, я нащупываю раздробленную берцовую кость, за которой и находится огромная разрушенная полость, где кровяные сгустки и разорванные ткани образовали невообразимую смесь. Итак, теперь ясно, что кровотечение началось выше области ранения. С помощью длинных, затупленных крючков мы раздвигаем края раны и удаляем оттуда сгустки крови и остатки тканей. Затем заглядываем внутрь. Откуда-то продолжает сочиться ярко-красная кровь. Как же в этом месиве отыскать кровоточащий сосуд, окончание которого наверняка затерялось где-то в глубине?

– Доктор, – говорю я, обращаясь к Генриху, – думаю, нет смысла здесь искать. Нужно вывести наружу и перекрыть артерию.

Итак, я берусь за дело и разрезаю ткань до самого паха. Затем прощупываю главную артерию до места ее разветвления. Мы быстро обнаруживаем поврежденный сосуд и дважды перевязываем отходящую femoralis profunda,* [21]включая также все попадающиеся нам на глаза кровяные сосуды, – для большей надежности. Ведь это единственный и последний шанс сохранить ногу. Если кровотечение не прекратится, придется перевязывать главную артерию, что уже, без сомнения, будет означать ампутацию ноги.

Какое-то время мы напряженно наблюдаем за раной, ярко-красные капли крови уже не проступают, поток иссяк. Мы ждем еще десять минут; ну вот, теперь совершенно ясно, что кровотечение остановлено. Поскольку сосудистая система вновь замкнута, значительно увеличивается темп кровообращения. Состояние пациента улучшается на глазах, словно по волшебству. У парня появляется румянец. Неужели кризис преодолен? К нам уже возвращается уверенность. И нежно-розовый свет зарождающегося восхода дарит луч надежды. Но в атмосферу глубокой радости и блаженства врезаются мои предостерегающие слова: «Только не надо думать, что мы уже выиграли и кризис миновал. Достаточно малейшего заражения в области ранения, и придется делать ампутацию».

Операция подходит к концу, нога перевязана, ей придают неподвижное положение.

После такого ответственного хирургического вмешательства я не могу себе позволить сразу уехать в Борки. Мы остаемся с нашим младшим врачом, и, надо сказать, не напрасно, потому что уже через два часа после начала переливания крови начинаются тяжелые шоковые явления из-за непереносимости чужеродного белка переливаемой крови. Юноша снова мертвенно бледнеет, пульс почти исчезает, лоб покрывается холодным потом, по телу пробегает озноб. Снова жизнь пациента в смертельной опасности. Мы стимулируем кровообращение, вводя внутрь инъекции с растворами поваренной соли и глюкозы. Второй раз всеми имеющимися в нашем распоряжении средствами мы отчаянно боремся за его жизнь. Наконец, его состояние действительно улучшается. Он просыпается, начинает разговаривать, ощупывает свою ногу. Она на месте. Счастливый, он опускается на подушки и засыпает глубоким сном. Поочередно мы дежурим у его кровати.

На следующее утро молодой коллега выглядит уже совсем по-другому. Мертвенная бледность и болезненность постепенно исчезают с его лица, и под вечер я решаю возвращаться в Борки.

В лунном свете машина почти бесшумно катится по снегу. Вскоре мы приближаемся к мосту через речку Мшагу, высоко над которой, на холме, возвышается церковь. Неожиданно нас окутывают клубы странного дыма. Густелю приходится значительно сбавить скорость. От разрывов гранат две недели назад в этом перелеске загорелся торф; из-под снежного покрывала по-прежнему вырываются языки пламени. Столбы дыма прорываются тут и там и тянутся между голыми заснеженными деревьями над ровной землей и дорогой. Необычные вещи творятся в этом странном краю!