Ханс Киллиан - В тени побед. Немецкий хирург на Восточном фронте. 1941–1943

После этого я ничего не помню. Врач возился с моими кишками, наверное, часа два.

На следующее утро я просыпаюсь без ощущения тошноты или позывов к рвоте. И с удивлением обнаруживаю, как трудно двигаться даже после такого незначительного хирургического вмешательства. Мышцы живота совсем не функционируют, они отключились. Такое ощущение, будто кто-то ударил тебя по животу огромным молотком. Мозг в абсолютном порядке. До моего сознания долетают монотонные жалобы и молитвы испанцев: «Misericordia! Misericordia… Maria!»

На третий день после операции температура неожиданно поднимается до 39 градусов. У меня возникает мысль, что все-таки мне суждено умереть от воспаления брюшной полости и, подобно многим другим, оказаться погребенным среди одиночества пустынных просторов холодной российской земли. Какая безрадостная картина! Но и с этим мы справляемся.

Через четыре дня после операции я уже могу самостоятельно вставать. Я как раз сижу на краю кровати, как вдруг внезапно из-за занавески появляется главный врач армии. Он предлагает мне переселиться к друзьям в Борки. Там я быстрее поправлюсь, нежели здесь. А во время периода выздоровления можно поработать над новыми инструкциями.

Так тому и быть. 2 ноября меня отвозят обратно в Борки.

Земля укрыта глубокими сугробами, ветви сосен прогибаются под тяжестью снега. На этом фоне выделяется зеркально гладкое ледяное покрывало Шелони. Работа над инструкциями по лечению гангрены, обработке легочных ранений, применению сульфаниламидных препаратов продвигается вперед. Главной проблемой на сегодняшний день становится обморожение. Появились сообщения о первых случаях.

Однажды, во время утренней прогулки, мой взгляд случайно падает на покрытую прозрачным льдом реку. От противоположного берега, где расположены домики, вдруг отделяется какой-то силуэт – мужчина, крестьянин. Он закутан в меха, на голове у него шапка-ушанка. Валенки обмотаны каким-то тряпьем. Осторожно он ступает на лед и шаг за шагом приближается к середине реки. Русский старик с длинной бородой в правой руке держит длинную палку с загнутым концом. Этот человек точно провалится, думаю я, ведь лед еще совсем тонкий. Меня уже беспокоит такое безрассудство. Может, окрикнуть его?

Старик скользит по ледяной поверхности. Наклонившись вперед, словно высматривая что-то, он напряженно глядит на лед. Интересно, чем он занят, что ему нужно? Может, просто хочет перебраться на другой берег кратчайшим путем? Он ведет себя так странно, что я решаю понаблюдать за ним. Вдруг русский резко поднимает свою палку и с треском бьет ею по льду прямо перед собой. Далеко по реке разносится гул. Не двигаясь, старик смотрит под ноги. Затем внезапно стремительно перебегает вниз по течению к тому месту, которое еще не затянулось льдом, и останавливается в ожидании. Вдруг на поверхность воды всплывает серебристое рыбье брюхо. Длинным багром старик вытаскивает оглушенную рыбину.

Теперь мне становится ясно, что этот крестьянин высматривал подо льдом рыбу. Заметив добычу, он бьет точно над ней палкой по льду. Оглушенную рыбу медленно сносит вниз по течению, к открытому месту реки, где она и всплывает кверху брюхом.

По вечерам мы все вместе собираемся в небольшой теплой комнате, в нашем клубе, за длинным и узким столом. Стулья сделаны из березы нашими людьми. Звучит песенка белградского постового. Каждый предается своим мыслям. Кто-то беспокоится о семье, оставленной на родине, другие думают о наших ребятах на передовой, которым приходится ночь за ночью выдерживать ледяной холод и северный ветер. Одна мысль об этом повергает нас в отчаяние, мы же знаем, что они по-прежнему одеты в свои уже износившиеся летние вещи. По всей видимости, наше командование считало войну с Россией лишь прогулкой, которая закончится не позднее осени. Многие не рассчитывали воевать зимой. Поэтому они не успели своевременно подготовить армию к русским морозам. Именно это приводит нас в страшное бешенство. Кажется, там наверху не знают или игнорируют тот факт, что у человеческого организма есть свои пределы возможностей.

А наши солдаты выполняют свой долг безропотно и ожесточенно. Сидят в снежных окопах, одетые в свои скудные обноски. День и ночь следят за каждым движением на вражеской стороне, в то время как их конечности медленно отмерзают. Они питаются ледяными продуктами, черствым хлебом, который не раскусишь. Хлеб приходится раскалывать на кусочки и согревать их в кармане. Многие не переносят замороженных продуктов, повреждая себе слизистую желудка. Зимних проблем становится все больше. Отмороженные конечности отмирают, а банальные ранения приводят к смерти в результате замерзания.

Когда незащищенная ладонь соприкасается с холодным металлом – с карабином, пулеметом, артиллерийской пушкой, – она моментально примерзает, и, если ее оторвать, на металле останутся куски кожи. Стало невозможно пользоваться оружием или носить гранаты без перчаток, но наши шерстяные перчатки никуда не годятся – уже через несколько дней ткань рассыпается. Солдаты на передовой не могут помыться, привести себя в порядок. Они жутко истощены – мы видим это по раненым с их торчащими ребрами. Но они держатся. Мы предчувствуем, что эти жертвы будут напрасными.

В который раз мы обсуждаем с Форстером и Шмидтом многочисленные обморожения. Никто из нас раньше никогда не сталкивался с настолько тяжелыми последствиями.

До глубокой ночи сидим при треске горящих березовых поленьев, пьем старое французское красное вино, и я рассказываю о боях в Вогезах зимой 1914–1915 годов и последовавшей катастрофе. История подходит к концу, воцаряется гробовое молчание, в воздухе сгущается ужас. Каждый осознает, что еще предстоит нашим ребятам.

Проблема переохлаждения и обморожения постоянно занимает мой ум. Она не оставляет меня в покое. На следующий вечер я пораньше удаляюсь из компании друзей, чтобы почитать старую книгу с уже пожелтевшими страницами, оставшуюся после Виганда. Это третий том сочинений личного хирурга Наполеона, знаменитого барона Ларрея, чьими учениками в общем-то стали мы все. Он сопровождал великую армию до Москвы и как врач пережил все тяготы и лишения во время отступления, переправу через Березину и жуткий мороз в Польше. Корсиканец считал его самым добродетельным человеком, которого он встречал в своей жизни. При свете свечи я перелистываю страницы и нахожу главу «О сухой гангрене и гангрене после обморожения».

Записки возбуждают мое воображение. Меня захватывают не только неординарные наблюдательские способности врача, но и его талант, несмотря на изящество стиля, описывать все происходящее столь драматично.