Генри Моргентау - Трагедия армянского народа. История посла Моргентау

Если подходить с формальной точки зрения, я не имел права вмешиваться. В соответствии с буквой закона обращение турецкого правительства со своими подданными оставалось внутренним делом Турции. Если оно напрямую не затрагивало американские интересы и жизнь американских граждан, оно было вне юрисдикции американского правительства. Когда я впервые попытался обратиться к Талаату с этим вопросом, он в весьма недвусмысленных выражениях обратил мое внимание именно на этот факт. Эта беседа была одной из самых волнующих из всех, которые мне приходилось вести. Незадолго до этого меня посетили два миссионера, рассказавшие о пугающих событиях в Конии. Выслушав их рассказы, я не смог удержаться и немедленно отправился в Оттоманскую Порту. Мне не потребовалось много времени, чтобы убедиться: Талаат находится далеко не в лучшем расположении духа. В течение многих месяцев он пытался добиться освобождения своих ближайших друзей Аюба Сабри и Зиннауна, которые содержались в плену у англичан на Мальте. Его неудачи в этом вопросе были постоянным источником гнева и раздражения; он не мог не говорить об этом, постоянно выдвигал все новые и новые предложения, позволившие бы вернуть его друзей обратно в Турцию, и уже не единожды обращался ко мне за помощью. Турецкий глава обычно приходил в неистовство, думая о своих отсутствующих друзьях, и, заставая его в такие минуты, мы обычно говорили, что он находится в «настроении Аюб Сабри». В то утро министр внутренних дел был в «настроении Аюб Сабри», причем в его наихудшем варианте. Он снова попытался освободить пленных и снова потерпел неудачу. Как обычно, он старался соблюсти внешнее спокойствие и быть по отношению ко мне вежливым, но его короткие, отрывистые фразы, бульдожья жесткость, а главное, сжатые кулаки, которые он держал на столе, показывали, что момент крайне неблагоприятен для обращения к его совести или чувству сострадания. Сначала я заговорил с ним о канадском миссионере докторе Макнотоне, который подвергся жестокому обращению в Малой Азии.

– Этот человек – английский шпион, – ответил Талаат. – У нас есть доказательства.

– Позвольте мне ознакомиться с ними.

– Мы ничего не станем делать ни для одного англичанина или канадца, пока они не освободят Аюба и Зиннауна.

– Но вы же обещали обращаться с англичанами, находящимися на службе у американцев, как с американцами, – ответил я.

– Возможно, – не стал спорить Талаат, – но обещания не держат вечно. Я отзываю это обещание. На всякое обещание есть лимит времени.

– Но если обещание ни к чему не обязывает, тогда что это? – спросил я.

– Гарантия, – быстро ответил Талаат.

Это тонкое, чисто турецкое отличие имело немалый метафизический интерес, но у меня были практические вопросы, которые следовало обсудить. И я заговорил об армянах в Конии. Не успев начать, я почувствовал, что настроение Талаата стало еще более враждебным. Его глаза загорелись, он стиснул зубы, подался вперед и процедил:

– Они американцы?

Подтекст этого вопроса едва ли был дипломатическим: это был просто способ дать мне понять, что я занимаюсь не своим делом. Через несколько мгновений Талаат выразил свою мысль более развернуто.

– Армянам нельзя доверять, – сказал он, – и, кстати, то, что мы с ними делаем, не касается Соединенных Штатов.

Я ответил, что всегда считал себя другом армян и был шокирован, узнав, какому обращению они подвергаются. Но в ответ он только покачал головой, что означало отказ обсуждать со мной этот вопрос. Я понял, что ничего не добьюсь, если буду продолжать настаивать. И заговорил о другом англичанине, с которым обращались недолжным образом.

– Он англичанин, разве не так? – заявил Талаат. – Значит, я буду обращаться с ним как захочу.

– Ну, съешьте его, если хотите, – сказал я.

– Не стану. У меня будет несварение.

Талаат тоже находился в некоем бесшабашном настроении.

– Gott, strafe England! – выкрикнул он одну из немногих знакомых ему немецких фраз. – Что касается ваших армян, мы не будем говорить о будущем. Мы живем сегодняшним днем. А если речь идет об англичанах, можете телеграфировать в Вашингтон, что я не сделаю для них ничего, пока не освободят Аюба.

Затем он принял картинную позу, прижал руку к сердцу и сказал по-английски (я думаю, это было все, что он знал на этом языке):

– Аюб Сабри, он – мой брат.

Несмотря на это, я снова попросил за доктора Макнотона.

– Он не американец, – сказал Талаат. – Он канадец.

– Но это почти одно и то же, – возразил я.

– Ладно, – хмыкнул Талаат, – я отпущу его, если вы пообещаете, что Соединенные Штаты аннексируют Канаду.

– Обещаю, – быстро ответил я, и мы оба засмеялись этой нехитрой шутке.

– Всякий раз, когда вы сюда приходите, – твердо сказал Талаат, – вам удается что-то у меня украсть. Хорошо, считайте, что вы получили своего Макнотона.

Конечно, эта беседа не была многообещающим началом, если говорить об армянах, но Талаат далеко не всегда был в «настроении Аюб Сабри». Его настроение менялось легко и быстро, как у ребенка; сегодня он мог быть в ярости и проявлять несговорчивость по любым вопросам, но уже назавтра становился добрым, понимающим и в высшей степени снисходительным. Поэтому было бы во всех отношениях благоразумнее дождаться более благоприятного момента, чтобы затронуть вопрос, который мгновенно пробуждал в нем варвара. Такая возможность вскоре представилась. Как-то раз, вскоре после описанной мной выше беседы, я снова пришел к Талаату. Первое, что он сделал, – это открыл ящик стола и вытащил пачку желтых телеграмм.

– Почему вы не дадите эти деньги нам? – с ухмылкой спросил он.

– Какие деньги? – удивился я.

– Здесь для вас телеграмма из Америки. Вам посылают много денег для армян. Вы не должны использовать их таким образом. Отдайте их нам, туркам, они нужны нам не меньше, чем им.

– Я не получал никаких телеграмм, – ответил я.

– Пока нет, но получите, – сказал он. – Вы же знаете, что я всегда получаю ваши телеграммы раньше. И, только ознакомившись с их содержанием, отправляю их вам.

Это утверждение было чистейшей правдой. Каждое утро все некодированные телеграммы, полученные в Константинополе, передавались Талаату, который читал их и только после этого давал согласие на их отправку адресату. Даже телеграммы посольств не были исключением, хотя, конечно, это не касалось шифрованных сообщений. В другой момент я непременно выразил бы протест по поводу нарушения моих прав, но обаятельная искренность Талаата по вопросу о вскрытии моей корреспонденции, которой он в самом прямом смысле помахал перед моим носом, дала мне прекрасную возможность перейти к запретной теме.

Правда, в этом случае, как и во многих других, Талаат был донельзя уклончив, ничего не обещал и с ожесточенной враждебностью высказался об интересе, который американский народ проявлял к армянам. Свою политику он объяснял тем, что армяне поддерживали постоянные связи с русскими. Из этих бесед я вынес твердое убеждение, что Талаат был непримиримым врагом этого преследуемого народа. «У меня создалось впечатление, – записал я в своем дневнике 3 августа, – что Талаат желает уничтожить несчастных армян». Он сказал мне, что комитет «Единения и прогресса» рассмотрел вопрос во всех деталях и что проводимая политика будет именно такой, какую он официально принял. По его мнению, я не должен думать, что решения о депортации принимались поспешно и непродуманно, в действительности они явились результатом длительных и тщательных обсуждений. На мои непрекращающиеся просьбы о том, что он должен проявить милосердие к армянам, Талаат отвечал то серьезно, то зло, то легкомысленно.