Афанасий Коптелов - Возгорится пламя

Тоня, обнимая подругу, шепнула:

— Не отвлекай. И не удивляйся. Во время работы Ильич всегда такой, будто никого рядом нет.

Но наступал час очередного чаепития, и Владимир Ильич, отложив книги, становился совсем иным — поддерживал разговоры о мелочах, даже о пустяках, шутил и восторженно смеялся, услышав шутку своих собеседниц. И Ольга пожалела, что не было на пароходе Пантелеймона — убедился бы, какой чудесный человек этот питерский «Старик»!

Как только начинали сгущаться сумерки, «Дедушка» на всю ночь пришвартовывался к берегу. При свете тусклых фонарей, в которых горели оплывшие свечи, Ульянов, накинув тулуп, выходил на нос и садился на бухту каната. Енисейская волна что-то полусонно бормотала за кормой.

Почти каждый вечер пролетали на юг стаи гусей, переговариваясь: «га-га-га, га-га-га», словно вспоминали промелькнувшее лето.

Владимир Ильич думал о своих друзьях и товарищах. Пока мало их для губернского города. Завтра будет больше. Придут интеллигентные рабочие, приведут за собой массу из среднего, самого широкого, слоя пролетариата. Пройдет год-два, и они создадут свой партийный комитет.

Сейчас до крайности необходима газета. И для питерцев, и для киевлян, и для уральцев. Для Кавказа и Сибири, для польских и прибалтийских губерний — для всех. Ведь нельзя не протестовать против оппортунизма нигилистической «Рабочей мысли».

Эти «молодые» пытаются искусственно разорвать связь между рабочим движением и социализмом, свести все к интересам минуты, спекулировать на неразвитости низшего слоя пролетариата, потакать худшим страстям. Но передовые рабочие, те, которые руководят кружками и всей социал-демократической деятельностью, те, которые наполняют теперь тюрьмы и места ссылки от Архангельской губернии и до Восточной Сибири, с негодованием отвергнут бредовые теории.

Многие уже скоро вернутся в фабричные города, в заводские поселки. И на газетную клевету ответят через свою газету.

Эх, если бы не эта проклятая ссылка! Могла бы уже быть газета!

…Разбитый на Казачинском пороге пароход «Модест», теснимый дьявольски быстрым течением, привалился бортом к большому камню. К счастью, это случилось на мелководье, и вода не залила топку: котел не взорвался.

Матросы между камней прокладывали коридор из канатов, чтобы пассажиры могли выбраться из беды.

У противоположного берега по-прежнему стояли на якорях «Scotland», пришедший из Глазго, и «Минусинец», принадлежавший купцу Шарапову. Шотландцы спустили на воду спасательную шлюпку, но она не могла пробиться через порог. На «Минусинце» никак не отозвались на отчаянные гудки. А «Николай», спустившийся следом, не сумел подойти к погибающему судну.

Через полчаса из поселка Подпорожного приплыли мужики на лодках. Пантелеймон Николаевич помог женщине сойти с камня, на котором они стояли, в верткую долбленку, передал ей младенца и спустился сам.

На берегу он, вместе с другими пассажирами, долго отогревался у костра…

Потеряны вещи — это полбеды. Жена получает жалованье, и он постепенно снова обзаведется необходимой одеждой. Только добраться бы до телеграфа да известить Олю: жив!

Вниз не так давно прошел с тюремной баржей на буксире последний пароход. Завтра он может появиться здесь на обратном пути в Красноярск. Если в низовьях не затрут льды…

Ночь придется провести у костра.

Жаль, уплыли рукописи, готовый очерк для газеты, связка писем друзей. Жаль книги. Не осталось ни одной.

Кто-то надоумился и пустил подписной лист, чтобы отблагодарить спасителей. Сначала лист подали жандармскому полковнику, который, стоя возле костра, сушил на себе синие брюки с кантами. Он, положив лист на ящик, провел мизинцем по усам, написал свой титул и фамилию, в раздумье постучал карандашом по бритому подбородку и важно пометил: «Один рубль».

— Па-ажалуйте, господа, — поискал глазами, кому передать лист. — Жертвуйте мужичкам!

Пантелеймон Николаевич схватил лист и каллиграфическим четким почерком вывел:

«Политический административно-ссыльный П.Лепешинский — два рубля».

Гулко стучали копыта лошадей по мерзлой земле, словно она была чугунной. Колеса ходка, ныряя в ухабы, звенели толстыми шинами.

Из степи через Енисей дул холодный ветер, хлестал в спины песком. Владимир поднял лохматый воротник тулупа, в который закуталась Надя, и прикрыл ей затылок.

— А ты? — спросила она. — Может, нам обоим завернуться в тулуп?

— Ну, что ты? Я же — охотник. И здесь встречаю вторую зиму. Привык ко всякой погоде.

…Перед самым выездом из дома пришел стражник Заусаев. Сборы поднадзорных в дорогу его не удивили, не озадачили. С тех пор как в прошлом году по прошению, составленному Владимиром Ильичем, был отменен приговор мирового судьи по делу о самовольной отлучке Глафиры Окуловой и Василия Старкова, исправник поумерил строгость. И надзиратели, в свою очередь, ослабили догляд. Все поднадзорные стали на короткое время ездить друг к другу, не спрашивая разрешений.

Расписавшись по три раза — за утро, полдень и вечер, Ульяновы пошли к воротам, за которыми их ждал ямщик.

В новых валенках, скатанных Кудумом, отцом Миньки, в стеганых брюках и в полушубке, подпоясанном ремнем, Владимир выглядел необычно, и Надежда улыбнулась:

— Походишь на великана из сказки о мальчике с пальчик! Верно!

— А ты — на кого?.. Полы тулупа волокутся по земле!..

Теперь, нагнувшись, он закутал ими Надины ноги.

Доехали до поскотины. Ворота уже давно были открыты — скот пасся на полях. Земляной шалашик разбодали быки. Вавила ушел. В дальнюю дорогу дали ему сухарей да сахару. От денег он отказался:

— Вы, чай, сами живете на казенных кормовых…

По быстрой Ое уже плыло «сало», но паром-самолет, привязанный толстым канатом к тросу, перетянутому через реку, еще ходил. Паромщик ловко поставил остроносые карбасы под углом к струе, и река перетолкнула скрипучее сооруженьице к противоположному берегу.

Узенькая змейка проселочной дороги извивалась среди перелесков, разбежавшихся по мягкому увалу Ойского правобережья. Совсем близко на ветках старых берез покачивались черные, как головешки, косачи с лирообразными хвостами и рябенькие тетерочки. Они спокойно клевали бурые сережки.

— Эх, не взял ружья! — Владимир хлопнул рукой по своему колену. — Привезли бы к обеду косачика.

Справа сквозь голые ветки деревьев виднелась обширнейшая долина, за ней — клыкастый хребет, засыпанный до самого подножия алым — при утреннем солнце — снегом.

Впереди за полями темнела горная Саянская тайга. И где-то там в лесах спряталась Ивановка, вероятно не похожая на все другие сибирские деревни.