Афанасий Коптелов - Возгорится пламя

Той порой пришел свежий номер «Arhiv fur soziale Gesetzgebung und Statistik» с новой статьей, подписанной по-баронски Peter von Struve. Прочитав ее, Надя вошла в комнату с журналом в руках.

— Извини, Володя, что отрываю. Тут ужасное…

— Что, что? — Владимир повернулся от конторки, взял журнал. — Опять Струве? На сей раз в немецком журнале? Спешит встать в строй отъявленных оппортунистов! Ну, что же, — Владимир быстрым шагом прошелся по комнате, — теперь мы с «Самим»… — В голосе зазвучал сарказм, в глазах полыхнула усмешка. — Помнишь, на «блинах» у Классона?

— Конечно. Наша первая встреча…

— Да, да. Такая встреча! И ни ты, ни я даже не предполагали, что там сойдутся наши пути-дороги.

— Нет, я знала, что ты… что придет Николай Петрович. И он оказался… Володей!

Он улыбнулся, посмотрел на нее долгим взглядом.

— А вспомни, в тот вечер Классон говорил: «Струве обещал прийти! Сам Струве!» Так вот отныне мы поведем борьбу с «Самим» как с противником. Если он не поймет своих заблуждений.

В один день два огорчения!

На рассвете всполошил Сосипатыч — захворал Энгберг!

Владимир Ильич, всполоснув лицо и на ходу надевая пиджак, поспешил к больному. Оскар, скрючившись, едва сдерживал стон.

Пришел фельдшер, близорукий старичок в очках с расколотым стеклом. Стал нащупывать пульс. Владимир Ильич предложил свои часы.

— Благодарствую, — отказался фельдшер. — Частит пульс.

— А вы все же посчитайте.

— Ну, если вам так угодно… Сто шестнадцать ударов. Я говорил, частит. — Старичок посмотрел язык больного, помял живот. — Похоже на отравление. Дайте молока, лучше парного. А к вечеру, вероятно, приедет доктор из Ермаков. Сегодня его число.

Владимир Ильич встречался с доктором Аркановым во время его предыдущих наездов в Шушенское и написал записку: «Если вам служебные обязанности позволяют, то не будете ли вы так добры зайти вечером к моему больному товарищу…»

В волостном правлении отдал почтальону, направлявшемуся в Ермаковское. Знал — через три часа записка будет там. Доктор непременно захватит с собой какие-нибудь желудочные порошки.

С почтой пришло письмо — в Подольске свирепствует малярия, и мать не избежала участи многих. Хотя принимает хину, приступы все еще повторяются.

Вот навалилась беда! При ее-то возрасте…

Но что же делать? Отсюда ведь ничем не поможешь. Там — врачи, аптека, до Москвы рукой подать. Анюта с ней. Митя получил разрешение отбыть ссылку в Подольске. И Маняша скоро приедет из Брюсселя…

А письмо-то шло почти две недели. Что там сейчас? Пошло ли дело на поправку?.. И Владимир Ильич, попросив почтальона задержаться на минутку, написал телеграмму. Тот дал слово, что отправит тотчас после возвращения в Минусинск.

Домой Ульянов шел быстрее обычного. Там Надя ждет, волнуется за Оскара. А тут — новые тревоги.

Теперь уж мать не приедет к ним в гости. А они так соскучились по ней. Думали — отдохнет здесь от бесчисленных хлопот.

— Мама захворала, — сказал с порога, достал из кармана письмо. — Читайте… Не знаю, болотистая, что ли, местность у них там в Подольске?.. А возле Оскара придется нам подежурить.

Пройдя в дальнюю комнату, взял присланную недавно карточку матери и долго смотрел на нее:

«Ты все такая же, мамочка! Добрая, взыскательная, волевая, заботливая сверх всяких мер. Ты поправишься. Ради нас. Мы ведь для тебя, сама говоришь, все еще вроде малых».

И он поставил карточку к себе на конторку.

Рано утром, выйдя в столовую, где Паша уже накрывала стол, Владимир Ильич увидел на стене листок бумаги с ее каракулями, выведенными синим карандашом: «Никавды, никавды чай не выливай». Памятка самой себе!

Написано, конечно, со слов Елизаветы Васильевны, вынужденной экономить на всем, даже на заварках чая. Подошел поближе и, удерживаясь от улыбки, прочел еще раз.

— Чо, не глянется? — настороженно спросила девушка, заметившая в его глазах веселые искорки.

— Написано, в общем, верно. Бережливость — дело хорошее. И превосходно то, что вы уже научились писать! Правда, у вас, Паша, еще есть ошибки, даже три в одном слове.

— Иде, Володимир Ильич?

— Ну, это уж вам поправит учительница. Хотя у меня, — он сунул руку в карман, — карандашик с собой. Пишется вот так: «Никогда». А в целом, повторяю, хорошо. Рад вашим успехам.

— Ладно, если не понарошку.

— Вполне серьезно, Паша. Мы уедем, и вы сможете написать нам письмо.

В другой раз он увидел на столе развернутую тетрадку и удивился больше прежнего: перед ним был дневник!

Девушка записывала, как видно, старательно послюнявленным чернильным карандашом:

«Седни настеряпала ватрушек. Все ели да хвалили. Больно, говорят, скусно.

Вечером приходили Проминские и Оскар Александрович. Пили чай. Пели песню про дубинушку. И ешшо вставай, подымайся. И я то же пела».

Паша не обиделась, что Владимир Ильич случайно взглянул на страницу ее дневника, наоборот, подбежала к столу довольная, зарозовевшая:

— Опять я ошибок насыпала?

— Ошибки, Паша, не в счет. Их можно поправить.

— А чо неладно?

— Что неладно? Сначала поговорим о ватрушках. Они были действительно очень и очень вкусные. Я боялся, что язык проглочу. Кроме шуток. И вы дальше можете писать про свою стряпню. Про чай. Про обеды. А что касается песен, тут, Паша, нужна некоторая осторожность. Помните, среди ночи нагрянул жандарм? Тот верзила, который напугал вас и у которого, как вы после говорили, «побрякушки на сапогах». Вдруг он снова заявится к нам с обыском? Не ровен час, прочитает ваш дневник: «Ага, вон что вы пели!»

— А чо?.. А что? — поправилась девушка. — Песни баские!

— Песни очень хорошие. Но жандармы да стражники петь их запрещают. В острог могут посадить.

— Ой, страхи! — Паша одной рукой схватила тетрадку и прижала к груди, другой перекрестилась. — Свят, свят!.. Хуже беса! — Подняла ясные, широко открытые глаза. — Я никому… Ни вот столечко… — Прижала большой палец к кончику указательного. — Ни словечушка…

— Я не сомневаюсь, Паша. Просто вам в жизни все может пригодиться. Потому и говорю.

Порывать с людьми, которых еще совсем недавно считал «союзниками», было нелегко, и Владимир Ильич решил посоветоваться с товарищами. Он уже знал, что Глеб Кржижановский, Василий Старков, Пантелеймон Лепешинский и Виктор Курнатовский согласны с его мнением. А те, с кем он переписывается редко? Что думают они? На чью сторону встанут, если произойдет окончательный разрыв?

И он написал большое письмо Потресову, сосланному в Вятскую губернию. Вначале возразил ему:

«Нет, не могу я поверить Вашему сообщению, что Туган-Барановский становится все более Genosse [9] Товарищем. ». И тут же: «Кстати о неокантианстве. На чью сторону Вы становитесь?»