Афанасий Коптелов - Возгорится пламя

А Надя права — в муфте рукам теплее.

Мчатся кони. Скрипит снег под полозьями кошевок.

С обеих сторон подступила тайга.

Какой теперь масти тройки? Разглядеть невозможно, будто в морозном воздухе распылили чернила. И снег стал синим.

Перед взгорками покрикивают ямщики:

— Э-эй, со-ко-о-ли-ки-и! — И кошевки взмывают вверх, как на крыльях.

Антонина подсказала надежную «веревочку»: в деревнях ямщики завозят к своим дружкам. Пока запрягают лошадей да привязывают поклажу к задкам кошевок, путники варят пельмени, обедают, ужинают, завтракают, пьют чай с топленым молоком.

Владимир Ильич расплачивается с хозяевами за все, закутывает тещу в теплую доху, предоставленную очередным ямщиком, засупонивает опояску вокруг Надиного тулупа. И опять садится на свое место на облучке.

В Швейцарии им придется экономить скудные деньги. Будут обходиться сыром да чашкой кофе…

Зато будут вольными людьми.

Мчатся кони. Поют колокольчики, словно все те же, что разрывали тишину минусинских улиц.

Над лесом висит луна, круглая, как полтинник, скорее — швейцарский франк.

Когда же приедет к нему Надя? Вероятно, в апреле. Там горы покроются цветами, стада пойдут на альпийские пастбища. У каждой коровы, у каждого теленка — по колокольчику на шее. От больших до крошечных. Но все колокольчики не литые, а кованые, — звенят глуховато. А эти под дугой!.. Залихватские, задорные, как сами ямщики.

Надя будет первой помощницей в редакции. И уж тогда-то они сумеют ответить должным образом и бернштейнианцам, и русским «легальным», и «экономистам».

Хрипло кашляет Елизавета Васильевна. Не убереглась от простуды.

Надя спрашивает:

— Володя, ты о чем задумался?

— Сейчас представил себе, как буду поджидать вас в Швейцарии, как встречу…

— По горам походим? В порядке отдыха.

— Непременно… До самых ледников!..

Мчатся кони. Теперь уже не тройки, а пары, запряженные по-сибирски — гусём.

Ямщики помахивают длинными бичевищами, за которыми бойко тянутся по обочине, глубоко засыпанной снегом, тонкие пеньковые бичи, такие длинные, что можно огреть во весь бок переднего коня.

Солнце опять клонится к горизонту, и в воздухе кружатся лиловые снежинки.

На крутом подъеме Владимир Ильич легко и ловко выскакивает из кошевы, по колено проваливается в снег.

— Немножко разомнусь. — Пропускает вперед вторую кошеву и начинает тормошить седоков: — Заколеете без движения. Базиль, что ты, как медведь, залег в берлогу? Варежку сосешь, что ли? Подымайся! Ольга Александровна, вашу руку. Вот так! Выпрыгнула, словно козочка!

— Я легкая.

— Наденька, тебе помочь выбраться из кошевы?

— Нет, Володя, мне тепло. Пригрелась.

Трое мнут за кошевой свежий снег, мягкий, как пух, перебрасываются шутками.

Мчатся кони. Полозья с хрустом прессуют рыхлый снег. В лесу пощелкивает мороз, как стальной секирой, прорубает щели в дуплистых осинах.

У Елизаветы Васильевны унимается кашель. Она чуть слышно похрапывает. И у Нади прикрыты глаза. От мороза на щеках румянец, но мертвенный лунный свет тушит его.

Вдалеке мелькают светлячки. Что это? Огоньки в избушках, полузасыпанных снегом? Нет, зеленоватые. И кони вдруг зафыркали, рванули во всю мочь. Всполошенно закричали ямщики.

Надежда, просыпаясь, вздрогнула, протянула к мужу руки. И Елизавета Васильевна заохала от испуга.

— Разбойники?..

— Волки. Только и всего. Уже остались позади… Спите.

Мчатся кони. Стучат полозья, словно типографский станок.

Звонко горланят мальчишки-газетчики:

— «Искра»! Свежий номер «Искры»!..

Разве можно так? Вон уже свистят городовые, бегут, поддерживая одной рукой «селедку» на боку… «Искру» надо тихо, из-под полы, вечерком…

Да вон о ней читатели уже трубят по всей Руси. И в Минусинске. И в Шуше…

А Надя?.. Надя уже раздает свежий номер, пахнущий типографской краской, делегатам Второго съезда. Но где это? Какой-то незнакомый зал… И Маняша тут, и Аня… А Митя? Что же Митя не приехал? И Марка нет…

Над глоткой медного гудка взвивается облако пара. Загрубевшая рука дергает проволочное кольцо, словно звонок в квартиру. А чья рука? Так ведь это же на Ивановском сахарном заводе кочегар Ошурков сзывает гудком рабочих: привезли «Искру»! Нет, не он. Усы Бабушкина! Конечно, Иван Васильевич! Он и в газету написал целую колонку!..

А гудок, ни на секунду не умолкая, поет и поет, заливается в раздолье, все громче и басовитее, призывный и грозный гудок. На морском просторе нет ему препятствий.

Вот резко качает судно высокая волна, вскидывает к маяку в ночи.

Надежда толкает рукой в колено:

— Володя! Ты задремал?..

Он открывает глаза:

— Да… И мне… — Кошева ныряет из одного снежного ухаба в другой. — …снилось — на пароходе… И еще что-то очень хорошее… И как будто гудок сзывал людей…

— Паровоз ревел! — смеется ямщик, мохнатой рукавицей сметает иней с бороды. — Вон глядите: чугунка! В Ачинск приехали!

Из густой предутренней темноты выплывают круглые паровозные огни.

Все ближе и ближе. Будто три луны.

Станция Издревая.

Май 1969 г.

Лениниана создается многими и многими художниками: нам дорог каждый час, прожитый Ильичем. Уже есть произведения о детских годах вождя, о студенте Володе Ульянове, о Ленине в Октябре и в годы гражданской войны… Хочется верить — настанет пора, когда средствами искусства будет воссоздана буквально вся великая жизнь, до месяца и дня.

О годах, проведенных Владимиром Ильичем в сибирской ссылке, рассказывает Афанасий Коптелов. Роман «Возгорится пламя», завершающий дилогию, полностью охватывает шушенский период жизни будущего вождя революции.

Нечто знаменательное есть в том, что сибирскую страницу Ленинианы написал именно сибиряк — писатель, про которого можно сказать, что он «сибирский до мозга костей». Афанасий Коптелов знает любую избу в местах, где жил ссыльный Ленин, прошел всеми тропами, которыми мог пройти он.

Когда Коптелов задумал романы о Ленине, он был уже зрелым писателем и немолодым человеком. Но, кажется, к этому труду он сознательно шел с юношеских своих лет, — может, от того самого момента, когда парнишка из кержацкой семьи, ослушавшись родителей, впервые протянул руку к книге, хотя «мирское» учение и считалось у старообрядцев «грехом великим»… Вначале — избач и книгоноша, позже — учитель в ликбезе, организатор бедняцкой коммуны «Красный пахарь», активный селькор.

Об этом же Коптелов и писал. Его книги — о том, как свет новой жизни врезается в темные кержацкие углы (повесть «Морок»), как деревенская беднота тянется к коммуне (роман «Новые поля»), как нищий казах Урумбасар становится активным строителем Турксиба (роман «Светлая кровь»). Книги «На гора!», «Снежный пик», «Навстречу жизни» — о рабочем классе Кузбасса, о смельчаках, штурмующих выси Алтая, о героизме таежных изыскателей. Роман «Великое кочевье» стал своеобразной летописью, художественным документом о советской жизни «малой народности», спасенной Октябрем. Роман «Сад» местами похож на поэму — так искренне слово о любимой сибирской земле, преображающейся на глазах.