Сергей Образцов - Моя профессия

В ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое июля воздушная тревога застала нас с женой в здании театра. Бомба упала где-то совсем рядом, посыпалась штукатурка, полетели стекла. Мы выбежали из театра и кинулись в проем чьих-то ворот. Но ворота – это все-таки ненадежно. Лучше в метро. Площадь Маяковского черна и безлюдна. Повалены мачты троллейбусной линии. Под ногами какие-то провода. В темноте идем наискосок к дверям метро. Там милиционер. Очень заботливо приоткрывает нам двери. Спускаемся вниз. На рельсах длинной цепочкой, как птицы на проводах, сидят актеры Театра сатиры. Слышим глухие взрывы. Время остановилось, и поэтому очень неожиданно: «Товарищи! Опасность миновала! Отбой!» Выходим на площадь. Светло. Большой дом около нашего театра треснул от крыши до фундамента. Возле дверей театра лежит убитый человек.

Днем выясняется, что играть в театре нельзя: проломилась балка потолка, и он провис.

Нам дают небольшой речной трамвай, и все актеры, музыканты, рабочие сцены с женами и детьми грузятся на этот пароходик. Отъезжаем от причала около Киевского вокзала. Едем вниз по реке. Вечереет. Опять воздушная тревога. Пришвартовываемся к берегу. Бежим и прячемся в какую-то канаву. Но здесь никто уже не бомбит, а над Москвой, от которой мы отъехали, может быть, десять или пятнадцать километров, зарево пожаров. Наступает ночь. Спим вповалку. Я на палубе около трубы. На следующий день обгоняем большую баржу, на которой едут эвакуированные дети. Нас останавливают, просят причалить к борту. Мы причаливаем, ставим ширму на железную палубу баржи и играем «Волшебную калошу». Дети смеются, радуются. Это хорошо, значит, мы сейчас понадобились этим детям и чуть скрасили их горе и испуг перед неизвестностью. Ведь они же и без мам и без пап.

Плывем по Москве-реке, по Оке, по Волге, по Каме, по Белой. До самой Уфы. Останавливаемся по дороге около городов и селений, высаживаемся, играем спектакли. Почти месяц плывем. К Уфе подплываем числа двадцатого августа. Сойти на берег нельзя – кто-то из наших заболел. Предполагают тиф. Значит, карантин. Пока все не переболеем, в город не пустят. На следующий день заболевший выздоровел, но надо пройти санпропускник. Он в каком-то подвале. Прошли наконец. Поселились в гостинице. Двадцать третьего августа первый раз играем в Уфе. Три недели длятся наши спектакли, а потом, уже на другом пароходе, – в Куйбышев.

В Куйбышеве встречаем Октябрьский праздник. Трагический и оптимистический в то же время. Потому что в Москве на Красной площади состоялся парад. Вечером седьмого ноября в Куйбышеве праздничный концерт. И мы участвуем в этом концерте. Среди зрителей – Калинин.

Из Куйбышева плывем в Ульяновск, а потом нам дают бывший вагон-буфет № 745 (не знаю, почему я запомнил этот номер), и мы едем в этом вагоне в Новосибирск. Там двадцатого декабря начинаем ежедневно играть и для детей и для взрослых. Спектакли в Новосибирске идут с большим успехом, а совесть, в общем-то, нечиста.

Война. Враг под Москвой. А нужны ли мы с нашими маленькими куколками? Артиллеристы нужны. Танкисты нужны. Инженеры нужны. Врачи нужны. А мы?

Если твоя страна в опасности, а ты ей не нужен? Думать об этом очень трудно и совестно. Страшной была мысль о том, что именно сейчас все то, что ты привык делать и что ты умеешь делать, может вдруг оказаться ненужным.

В первые же дни войны вместе со всем коллективом театра я начал работу над специальной антифашистской программой для фронтовых бригад, но в том, что эта работа окажется нужна, действительно нужна без всяких оговорок, в этом тогда я не чувствовал полной уверенности. Все время было ощущение, что я только стараюсь оправдать эту работу перед другими. Падало уважение и к работе и к самому себе.

Только выступления перед новым, военным зрителем и реакция его вернули ощущение нужности.

Выступлений этих оказалось очень много. И на призывных пунктах, и в казармах, и на вокзалах, и на оборонных заводах, и в шахтах, и в госпиталях, и на фронте.

Их трудно перечислить и невозможно обо всех рассказать. Поэтому я расскажу только о тех, которые яснее, образнее других записаны в дневнике моей памяти.

Сорок первый год. Госпиталь. Белые халаты врачей и сестер. Серые с голубыми отворотами халаты раненых. Идет концерт для тех, кто мог прийти в зал госпитального клуба. Некоторых привезли на колясках.

Концерт состоит из номеров нашей антифашистской программы и моих сольных номеров. Выступления идут весело, дружно. Правда, не все зрители могут аплодировать. У некоторых забинтованы обе руки. Но если одна рука здоровая, то хлопают себя по коленке. Двое веселых аплодируют вдвоем, ударяя ладошкой одного о ладошку другого, как в детской игре. На это больно смотреть. К этому нужно привыкнуть.

Юноша, совсем мальчик, сидит в коляске, смотрит на кукол и смеется. У него нет ни рук, ни ног. Выходя на поклон, я стараюсь глядеть в другую сторону, но потом понимаю, что этого делать нельзя. Что это трусливо и нехорошо. И когда среди других номеров я показываю Тяпу, то останавливаюсь прямо против этого юноши, чтобы ему было виднее, и он заливается смехом, глядя, как Тяпа сосет пустышку.

В палатах госпиталя много раненых, которые не могут прийти в клуб и которых нельзя привезти в коляске. Они слышат, что в клубе концерт, и просят, чтобы актеры пришли к ним в палаты.

А врач говорит нам, что это очень нужно, что это гораздо нужнее, чем мы думаем, что для многих наше выступление важнее лекарства, что потом они едят лучше и спят крепче. И по глазам врача мы понимаем, что это он не комплименты нам говорит, что он это знает, точно знает по своим медицинским практическим наблюдениям. И мы идем по палатам и в каждой даем концерт.

За этот день я выступил одиннадцать раз. На кроватях приподнимались и смотрели те, кто мог приподняться и сидеть. Тем, кто не мог оторвать головы от подушки, мы поворачивали кровати так, чтобы им было видно.

В одной палате стонал раненый, которому недавно сделали операцию. Я спросил врача: «Может быть, не надо выступать в этой палате? Пусть уж лучше остальные не увидят концерта, чем мы помешаем тяжелобольному». Но врач сказал: «Нет, надо. Как раз ему надо больше всего». И в течение всего выступления я не слышал ни одного стона, а когда вышел из-за ширмы, на меня смотрели пытливые, серьезные глаза. Потом раненый вдруг улыбнулся, повернул голову к соседу и сказал: «Похлопай за меня».

В другой палате лежали двое. Эти двое должны были умереть. Мне об этом сказал врач. И тут же добавил, что выступить для них я должен обязательно. И я выступал. А потом видел живые лица. Два веселых лица.

Никогда не было в моей жизни случая, чтобы во время выступления на концерте зрителей было только двое, но никогда я не ощущал свою работу, свою профессию более нужной, чем в этот день.