Сергей Образцов - Моя профессия

Второго сентября того же тридцать седьмого года здание на площади Маяковского официально было передано в распоряжение Государственного центрального театра кукол. Я побежал в театр и, конечно, стал осматривать зал, фойе, комнату за комнатой.

На наше счастье, Охлопков, который был руководителем Реалистического театра, совсем уничтожил сцену. Это потому, что чуть ли не для каждого спектакля он наново перестраивал партер, и в спектакле «Мать» зрители сидели вокруг площадки, на которой играли актеры. В этом смысле нам повезло, мы могли построить сцену так, как нам было нужно, так, как было удобно.

Архитектор Топуридзе спроектировал портал. Он был сделан в виде триптиха. Центральная часть четыре метра в ширину и две боковых сценических рамы немножечко наискосок. В центральной части портала был выпуклый занавес. Это было сделано для того, чтобы сценические установки могли быть как бы выдвинуты за пределы портала. Был сооружен просцениум – семьдесят сантиметров в высоту; на этот просцениум могли выходить актеры для поклонов. Сама ширма стояла на том же полу, на котором стояли зрительские стулья в партере. По отношению к просцениуму она была «затоплена», и зрителям казалось, что она невысокая, меньше метра в высоту. Фактически же ее высота была сто семьдесят пять сантиметров.

Зрительный зал спроектировал другой архитектор, мой сын Алексей Образцов (это было уже много позже). По боковым стенам партера шли балкончики. Деревянные, напоминающие испанский дворик. И на них была установлена осветительная аппаратура. В центре зала висели четыре люстры, самодельные, но очень красивые. Они были сделаны из гнутого вырезанного железа и дерева. Потом мы перевезли эти люстры в новое здание и повесили на служебной лестнице. Как воспоминание о нашем театре на площади Маяковского.

В Реалистическом театре был зрительский балкон. Нам балкон не нужен, просто даже вреден, потому что оттуда, сверху, зрители увидят не только кукол, но и всех актеров, играющих этими куклами. Мы отделили этот балкон от зрительного зала стенкой и расположили в нем наш музей, в котором собраны куклы многих театров разных стран, главным образом подарки нашему театру. Заведующим и первым собирателем его экспонатов стал наш актер Андрей Яковлевич Федотов.

Конечно, я был очень рад тому, что у нас собственное здание, собственный театр на одной из главных площадей Москвы. Но, как это всегда бывает, через некоторое время оказалось, что и здесь нам тесно. Прежде всего, не хватает склада для декораций. И тогда под нашим нижним фойе мы вырыли огромную яму. Там обнаружилась вовсе не земля, а почти сплошной конский навоз. Сегодняшние москвичи привыкли к названию улицы Горького, но раньше эта ее часть (от Садового кольца) называлась 1-я Тверская-Ямская; здание нашего театра фактически объединяло два здания – бывшие трактиры с ямщицким двором в середине. Во времена Пушкина здесь запрягались лошади, чтобы везти седоков в Петербург. Если на «перекладных», то трое суток, если на «долгих», то больше недели.

В этом здании мы жили хорошо, и там было подготовлено много спектаклей, о которых я уже писал.

В сороковом году мы поставили «Волшебную лампу Аладина» – спектакль, который поначалу адресовали взрослым. Адресовать-то адресовали, но уверенности в том, что взрослые придут, не было. Тем не менее взрослые пришли и стали заполнять зрительный зал. В дальнейшем мы «переадресовали» этот спектакль старшим детям, но все же «Волшебная лампа Аладина» это как бы рубикон в репертуаре нашего театра.

В связи с этой постановкой в дневнике моей памяти сохранилась смешная страница. В летнем театре сада «Эрмитаж» я в течение месяца выступал в сборной программе со своими куклами. Пел романсы. Лето было холодное, и у меня заболело горло. А не петь было нельзя, потому что я шел так называемой «красной строкой». Администрация просила меня допеть до конца объявленной программы. Допеть-то я допел, но нажил кровоизлияние в связки. Когда оно прошло, выяснилось, что у меня узел. Замечательный отоларинголог профессор Фельдман снял этот узел, но я должен был целый месяц молчать. И весь спектакль поставил шепотом. Вот это и было очень смешно, потому что те люди, с которыми я разговаривал, заражались от меня и говорили тоже шепотом. Какая-то знакомая зашла во время репетиции в зрительный зал, и ей показалось, что происходит что-то религиозно-мистическое.

Поняв, что взрослые тоже хотят смотреть кукольные спектакли, мы решили подготовить «Ночь перед рождеством». Премьера состоялась девятого апреля сорок первого года. Это был второй спектакль, адресованный взрослым. И взрослые опять заполнили зал, и стали заполнять его каждый вечер, когда шли «Волшебная лампа Аладина» или «Ночь перед рождеством».

Мы играли и апрель, и май, и почти весь июнь. Почти, потому что двадцать второго июня, в солнечный, ясный день по радио прозвучало слово «война». В Белоруссии, в Прибалтике, на Украине на города и села фашистские самолеты сбросили бомбы.

Война! Что это такое, мы тогда еще до конца не понимали. В девять вечера каждый день раздавался голос: «Граждане! Воздушная тревога! Граждане! Воздушная тревога!» Люди шли, бежали в бомбоубежище, в метро, под землю. Через час или два тот же голос говорил: «Воздушная опасность миновала! Отбой!» И все возвращались в свои дома. А ровно через месяц над Москвой появились фашистские самолеты.

Все мы, жители Москвы, знали, что нам делать. Я знал, что должен вместе с соседом по лестничной клетке режиссером Сергеем Юткевичем идти на крышу нашего дома и включать шланг, если возникнет пожар, и сбрасывать зажигательные бомбы, если они упадут на крышу.

Высоко в ночном небе летали серебряные стрекозы. Лучи прожекторов ловили их, и тогда маленькая стрекоза оказывалась в светлом пятне, и пятно это двигалось вместе с ней.

Понять это было совершенно невозможно. Кто эти люди, прилетевшие в небо Москвы, чтобы бросать оттуда бомбы? Неужели в этих серебряных стрекозах, которые бросают на Москву, на людей, живущих в Москве, смерть, – те самые дети, с которыми я так весело дружил на берлинских бульварах шестнадцать лет тому назад? Как это могло получиться?.. Значит, я недооценил мотоциклиста со свастикой на рукаве, промчавшегося мимо меня по берлинской улице в двадцать пятом году.

Я москвич, я знаю Москву. Каждый взрыв бомбы сразу понимаю. Вот это у Никольской, вот это около Кузнецкого моста, вот это около Белорусского вокзала, вот это где-то около Киевского. Пожары, пожары.

По крышам домов бегают маленькие, совсем маленькие черные человечки. Они, так же как мы с Юткевичем, стерегут свои дома. В небе раскрылись парашюты с повисшими на них лампами. Осветили весь город. Чтобы было легче определить, куда бросить бомбу. За злыми стрекозами гоняются трассирующие пули мелким красным пунктиром. Неожиданно возникла большая виноградная гроздь, вся сверкающая. Даже красиво. Но, оказывается, это зажигалки, и, оказывается, они все сыплются на нашу крышу. Потом только я понял, как хорошо, что на крышу, а не во двор. Во дворе стояли грузовые машины с зенитными снарядами. Ведь на двенадцатом этаже центральной секции нашего дома – зенитки. Если бы все эти зажигалки попали прямо на машины, от дома ничего бы не осталось. Мы сбрасываем зажигалки на улицу, и там такие же дежурные их гасят. Постепенно наступает рассвет. И в радиорупорах звучит: «Опасность миновала! Отбой!» Мы спускаемся с крыши.