Сергей Образцов - Моя профессия

Актеры этого театра вместе с их руководителем Сухардой замечательно отнеслись ко мне и к моим товарищам. Специально для нас они сыграли подряд несколько пьес: «Принцессу Турандот» Гоцци, «Двенадцатую ночь» Шекспира и сказку «Спящая царевна». Потом они повели нас в небольшой ресторанчик и там трогательно угощали.

Тот факт, что куклами можно сыграть целый большой спектакль, да еще Шекспира или Гоцци, конечно, произвел на меня впечатление. Многое мне очень понравилось. Очень смешно играл сэр Тоби, особенно в той сцене, когда Мальволио читает письмо. Тоби упал на ступеньки лестницы и трясся всем телом от хохота. Понравился Тарталья в «Турандот». Понравились декорации «Двенадцатой ночи» с белыми объемными колоннами и статуями.

Но из всего виденного мною в Праге мне больше всего понравилась кукла, фотография которой была напечатана в журнале «Лоуткарш». Звали эту куклу Спейбл и создали ее скульптор Носек и режиссер и актер Скупа в городе Пльзене.

Помимо фотографии в этом же журнале был напечатан ряд последовательных рисунков. На первом рисунке был изображен профильный портрет Скупы без всякой утрировки. На втором рисунке этот профиль несколько обобщался, приобретая элементы карикатуры. На следующих обобщение было еще большим. Постепенно профиль становился все более и более кукольным и наконец превращался в голову Спейбла.

Не знаю, так ли в действительности происходило рождение Спейбла или это просто шутка художника, так как постепенными изменениями рисунка можно и слона превратить в чижика (тем более что сам Спейбл, если не видеть этих последовательных рисунков, вовсе не похож на портрет Скупы). Но тем не менее этот ряд рисунков обнаруживал основное качество Спейбла: при очень большой условности обобщения он сохранил какую-то особую индивидуальность, вовсе не превращаясь в схему.

У Спейбла большие выпученные, чуть наискось поставленные глаза, торчащий нос и уши, как у летучей мыши, но в то же время удивительно найдена и форма головы в целом. В ней нет ни одного резкого угла, ни одной грани, она объемна и скульптурна в полном смысле слова. Глаза, нос и уши так логично возникают из ее формы, что вовсе не кажутся преувеличенными. Интересно, что если первые рисунки вслед за профильным портретом Скупы кажутся карикатурными, то сам Спейбл уже не карикатура, а какое-то самостоятельное существо, закономерное в собственных пропорциях.

При всей условности в Спейбле нет ничего нарочного и, что самое важное, он по-настоящему, по-хорошему комичен. Даже с элементом лирики. Пожалуй, всякий хороший комик несет в себе элемент лирики.

По тому, как профессор Веселы рассказывал мне про Иозефа Скупу, я понял, что кукольники Чехословакии гордятся этим человеком, любят его.

Повидать Скупу мне не удалось. Он был в Пльзене. Встреча наша произошла только через двадцать три года, и я вам расскажу о ней во второй части книги.

Многое было мне непонятно в Чехословакии той поры. Во главе государства стоял тогда Масарик. Дипломатических отношений между нашими странами не было, а Прага просто кишела русскими эмигрантами. Самыми разнообразными – и военными в обмундировании царской армии и штатскими. Встретил я там несколько учителей из реального училища и несколько моих товарищей по этому училищу. Растерянные, удивляющиеся тому, что мы приехали из большевистской Москвы, и еще больше удивляющиеся тому, что мы опять собираемся вернуться в эту большевистскую Москву. Потом я вспоминал о них, когда смотрел во МХАТе «Дни Турбиных». Потерянные люди. Были там и несколько бывших актеров Художественного театра. С ними встречался Немирович-Данченко. Они не были довольны встречей, так как Немирович неожиданно для них «оказался советским».

И все-таки я полюбил Прагу. За многое полюбил. За красоту города. За удивительную стройность пражского кремля – знаменитых Градчан, за кукольные фигурки апостолов, выходящих в полдень и в полночь на маленький балкончик перед часами городской ратуши, за игрушечные домики Златой улички, на одном из которых сидела обыкновенная кошка, казавшаяся тигром по сравнению с размером крыши. За каменные своды и деревянные столы пятисотлетней пивной «У Флека», с ее черным вкусным пивом, ломтиками злой редьки и песнями пражских студентов. Но больше всего, конечно, полюбил я людей, с которыми подружился. Их распевную речь с растянутыми слогами, их радушие и гостеприимство.

Огромный немецкий пароход «Колумбус» повез нас из Бремерхафена в Нью-Йорк. Мы плыли шесть дней. Океан – это что-то неизмеримо большое? Нет, это совсем не так. Вот Балтийское море, по которому мы плыли в Германию, было действительно огромным и невероятно могучим. А океан выглядел маленьким, как чайное блюдце. Во все время пути оставался одним и тем же. Только менял цвет. На нем не было ни островов, ни встречных пароходов: нечем было мерить ни скорость, ни расстояние. Один раз только во время небольшого тумана на мачту села маленькая птица с желтым хохолком. Вероятно, мы проплывали мимо каких-то островов. Но об этом знала только птица. Мы их не видели. Птица посидела, пощебетала и улетела. А потом, ранним утром, возникла статуя Свободы. Нью-Йорк.

Я не знал английского языка. Мне сказали, что «р», два «о», «м» – это значит «рум» – комната. Если я прочту это слово на стекле какого-нибудь окна, это значит, что можно войти и снять комнату. Вот так без всякого языка я встретился с Америкой. Слова входили в мои уши, как входят они в уши годовалого ребенка. Я понял, что если я благодарю какого-то человека, то должен сказать «сенкью», но что это выражение состоит из двух слов – «сенк» и «ю», – я узнал много позже.

В те годы русские в Америке – это было почти что чудо, тем более если эти русские из Советской России. В маленьком магазинчике я покупал хлеб и сосиски на ужин. Какой-то человек, поняв, что я не говорю по-английски, все добивался, кто я такой. Я сказал «рашн» – русский. Он обрадовался. Оказывается, он тоже русский. «Откуда приехали?» – «Из Москвы». – «Давно?» – «Четыре дня назад». – «Четыре дня?» И человек выронил из рук сверток с сосисками. «Будете жить в Нью-Йорке?» – «Нет, в мае домой». – «Куда?» – «В Москву». – «Как – в Москву? У нас же просперити. Вы что, коммунист?» – «Нет, беспартийный». – «И все-таки возвращаетесь?» – «Конечно». Человек поднял с полу сосиски и на своем примере стал убеждать меня в том, как хорошо в Америке. Он баритон, поет между сеансами кинокартин, шесть раз в день. Всегда одно и то же – пролог к «Паяцам». У него свой задник, свой занавес и, конечно, свой менеджер. Он обеспечен и доволен. Мне было трудно понять, как можно быть довольным, если ежедневно по шесть раз в день петь одно и то же, а ему было трудно понять, чем это плохо. Мы расстались, и я, подойдя к прилавку, с трудом выговорил: «Гив ми плиз фор хот доге» – «Дайте мне, пожалуйста, четыре горячие собаки». Горячими собаками американцы называют сосиски.