Григорий Зинченко - Побег из Бухенвальда

«Покрыть долги, что собрались за два года. Все зерно сдать государству». Хлеб будут завозить уже печеный в деревенскую лавку (это так раньше в деревне магазины назывались), а мы его там будем покупать. Получается, что за свой же хлеб еще и платить должны. А тех, которые сопротивлялись новому постановлению, по ночам увозили куда-то, так что все очень быстро поняли, что нужно молчать, если хочешь жить.

Следующий раз приехали брать зерно и скот. Разговор с нами был короткий: «За малейшее сопротивление расстрел на месте». Никто и не подумал сопротивляться. Проверил и я свое хозяйство: Рябко живой, амбар с зерном пустой и ни зернышка. Проверил погреб.

Картофель забрали, только семенной остался и огурцы.

— Что будем делать, Катя, Матвеич говорил спасаться бегством. Но куда было бежать? Детишек двое маленьких, третьего ожидали, дождаться бы уже тепла. Матвеич говорил, что мы еще худших времен дождемся. Исполнились его слова. Но это было еще не все. Он говорил, что деревни этой не будет, так вроде Бог ему сказал. Какие страшные слова, дожить бы до тепла, потом уйти. Но как дожить? Картошку всю посчитали. Если использовать экономно, то до начала марта хватит.

И так не только у меня, а по всей деревне.

Так началась ужасная зима тридцать третьего года.

Деревня как будто вымерла, в гости ходили мало. Как-то сидим мы со своей семьей в хате. Стемнело, ветер в трубе свистит. Залаял пес. И тут я спохватился.

— Катюша, как нам быть? Картофельный запас мы разделили, но ведь у нас есть пес, о нем мы забыли! Что делать с ним, может, отвязать и пусть бежит куда-нибудь?

Опять залаял пес, и мы переглянулись — в такую погоду хороший хозяин собаку со двора не гонит.

Началась пурга, несколько дней из дому никуда не выходил, да и куда пойдешь в такую погоду и на пустой желудок. А может, это у меня только забрали, а все живут нормально? Да и совет какой-то нужен. Оделся потеплей и пошел по деревне. К вдове-соседке первой захожу, она в слезы.

— Оставили меня все и ты, Тимоша, тоже не заходишь. Ограбили среди бела дня, все забрали только немного картошки осталось. Бедная моя вдовья головушка. Во имя Бога молю тебя, не забывай меня и сироток.

Трудно мне было смотреть на ее слезы, сам чуть не заплакал.

— И у меня, соседушка, все забрали.

Ушел от нее с тяжелым сердцем. Ноги не хотят идти, вернулся домой, а дома встречает пес голодный. Я подошел к нему, а он возле ног трется и смотрит на меня, как будто хлеба просит. Я отвязал его: «Спасайся, как можешь». Спрашиваю жену.

— Катюша, когда ты последний раз пса кормила?

— Сегодня и вчера не давала ничего. Тимоша, картошка быстро уходит, чем детей кормить будем?

Кто-то постучался в окно, смотрю, а это пес лапой стучит, кушать просит. Отнес я ему свою порцию супа, а сам голодный лег спать. Через какое-то время я решил снова пойти по селу. Может, у кого хлеба раздобуду для своих детей, да и для соседки-вдовы. Не давали мне покоя ее слезы. Вышел я из дому и не знаю, куда идти. Пойду, думаю, сначала к богатому другу. Пчеловодом он был, пасека большая, да и человек неплохой. Жили они вдвоем с женой, раньше медом меня угощал.

Зашел, поздоровался. Хозяин лежал в постели.

Хозяйка печь топила, видно, что-то собралась варить.

Подошел к хозяину, он сильно похудел. Просить милостыни не стал, а только спросил:

— Как дела?

— Какие дела, когда с голоду пухнуть стали. Трудились мы вдвоем с женой, от темна до темна, все было и на черный день откладывали. И вот настал этот черный день. Нечисть комсомольская в дом ввалилась, забрали все, что смогли, одну свеклу оставили. Вот мы ее пожиже варим и юшку пьем. Ноги пухнуть уже начали. Как уговаривал меня Матвеич, бросай свой дом, бери жену и уходи, хороший был человек, да кто его послушал. Одни единоверцы с ним и ушли. Не послушал я его, на свое богатство понадеялся. Золота собрал немало, мог бы не одну коровку купить, а теперь все отдал бы за буханку хлеба. Да кто его возьмет, золото сейчас как мусор, никому не нужно. Я предлагал уже не одному, никто и смотреть не хочет. Пошел бы я сейчас куда глаза глядят, да ноги не ходят. Только по двору с палкой пройдусь, а так все лежу в постели, доживаю последние дни.

Понял я, что напрасны все мои надежды помочь вдове и выпросить себе. Вернулся домой с пустыми руками. Катюша ждала, может, я принесу горсточку муки или кусочек хлеба.

— Нет, Гриша, не могу я больше говорить про те страшные времена, не только видеть, а слушать страшно. Уж лучше ты расскажи, как голод перенес.

— Дядя Тима, я помню очень мало. В газетах читал, что был голод небольшой в связи с засухой, но люди его мужественно перенесли. У нас картошка была, а сколько, я не знаю. Помню, мама нам делила суп картофельный.

Разделит нам всем и говорит: «Добавки нет и не просите».

А иногда картофель в мундирах сварит с огурцом и тоже поделит. Чай пили из веток вишни и малины. Только сахара мама не давала, соль на стол поставит и говорит: «Сахарите понемногу, много не лежите, а то вредно, потому что сахар нынче соленый». А уже через время и соль стала давать по норме. Иногда отец муки немного принесет, тогда мама суп сварит мучной, без картошки. В такие дни мы чай не пили, мама говорила, что чай попили в супе. Как-то знакомые приходят и говорят, что хлеб есть в городе. И про какие-то торгсины рассказывали. Я тогда не знал, что такое торгсины, думал, что-то съедобное. Здесь дядя Тима рассмеялся и говорит:

— Не все же подряд можно кушать. Торгсины это магазины были, где меняли хлеб на золото или серебро, да только в нашей деревне о них не знали, так бы, может быть, выжили, ведь золото у нас было.

— А у нас за торгсины говорили все, даже дети. И вот однажды отец пошел в город и два дня его не было. Вернулся с двумя буханками хлеба и говорит: «Саша, это мою маму звали так, — всего по две буханки давали, больше не меняют. Очередь такая была, жуть, на версту растянулась. Люди там с вечера стояли, а мы только к утру приехали». Долго мама делила этот хлеб. Утром и вечером ели хлеб, а днем воду теплую пили. Помню к Рождеству отец принес еще раз хлеб и говорит: «Вот это все, больше нет ни гроша, менять тоже нечего».

Дожились до того, что отец принес нам брагу с завода — это жидкость такая, цветом как кровь, а на вкус кислая.

Спиртозавод был в селе Дублянка, где делали спирт из зерна. Завод закрыли и все люди бросились туда, вот отец и принес нам, а мама ему и говорит: «Василь, от нее же люди потравились, вылей».

Но больше всего запомнился мой день рождения двадцать четвертое марта. Мама приготовила обед, всем по картошке положила, а мне две дала и говорит: «Гриша у нас сегодня именинник». Володя, мой меньший брат, как заплачет: «Я тоже хочу быть именинником, почему Грише две, а мне только одна!» За столом поднялся плач.