Манфред фон Браухич - Без борьбы нет победы

Лучше всего он чувствовал себя в своем доме в Гаратсхаузене, в котором расхаживал в крестьянских сабо. С мостков своего лодочного сарая он иногда ни с того ни с сего сталкивал в воду кого-нибудь из своих любимых гостей в полном параде. Зимой ежеутренне окунался в студеное озеро, еще больше закаляя свой на редкость здоровый организм...

Портье сказал мне, что мой друг у себя в номере, и, обрадованный, я направился к нему. Он занимал так называемые "княжеские покои". Облаченный в утренний халат, он сидел в кресле и читал сценарий.

"Наконец-то ты пришел, дружище! — восторженно рявкнул он. — Входи, входи, молодой человек! Они, говорят, хотели испортить вам последнюю гонку. Это правда? По крайней мере так я слышал. Мало им кино, этим коричневым фрицам, теперь они взялись и за вас, спортсменов. Командуют везде и во всем... Но давай-ка утешься, мой мальчик, — сказал он смеясь и налил мне шаровидный бокал такого коньяку, которым бы не побрезговал даже рыцарь Джон Фальстаф. — Ну, выпьем за лучшие времена!.. А теперь расскажи-ка, что с тобой было в Англии..."

С нацистами у Альберса не было ничего общего. Его жена, еврейка Ганзи Бург, была вынуждена эмигрировать в Англию. Альберс решительно отклонил все предложения кинодиктатора Геббельса сниматься в гитлеровских агитках. Он был одним из немногих крупных артистов, которые никогда не присутствовали на шикарных приемах у министра пропаганды.

Выслушав мой подробный отчет о наших приключениях в Англии, Альберс предложил мне провести с ним вечер в обществе двух восходящих кинозвезд.

"Оставь машину у подъезда, притащи свой чемодан и переночуй у меня".

Его номер состоял из салона, большой спальни и ванной комнаты. Мы позвонили Эрнсту Хэннэ и пригласили его присоединиться к нам.

Неприятные дни, пережитые в Англии, были забыты. Даже шотландское виски не напомнило мне о них.

Дружеская услуга

Как-то в начале декабря 1938 года, придя без приглашения на квартиру фрау фон Штенгель на Курфюрстендамм, я застал у нее Ганса Леви.

Едва переступив порог комнаты, где они сидели, я почувствовал какую-то тягостную атмосферу и насторожился. Здесь происходит нечто весьма неприятное, подумал я. Сердечное приветствие хозяйки не изменило этого ощущения, напротив, выражение ее глаз и раскрасневшееся лицо только укрепили мои подозрения.

Извинившись за неожиданное вторжение, я спросил, можно ли мне участвовать в беседе.

"Мой дорогой Манфред, — засуетился Ганс Леви. — Этот разговор не для вас. Вы живете на другой планете.— И, скорчив гримасу, добавил: — К сожалению, мы оба живем в условиях препротивной действительности".

Я удивленно посмотрел на Ганса Леви — невысокого мужчину с непропорционально большой головой, обычно сопровождавшего свои слова оживленными, но мягкими жестами, к которым вполне подходил его тихий голос, приветливые глаза и очень внимательное выражение лица. Казалось, он вечно охотится за новыми мыслями и сам наслаждается своей находчивостью, когда спорит на различные темы или опровергает мнение противника.

В тот день он был совсем иным. Темные мешки под печальными глазами, беспокойные движения рук, затаенный страх — все это было в нем непривычно и обращало на себя внимание.

Будучи евреем, он, возможно, инстинктивно опасался меня, полагая, что в обстановке нараставшей тогда волны антисемитизма мои добрые чувства к нему могли измениться. Но после первых же слов незримая преграда между нами исчезла, и Леви почувствовал, что я остался прежним.

Взметнувшееся к небу пламя 177 синагог, подожженных в ночь с 8 на 9 ноября 1938 года, показало всему миру истинный лик фашизма. Евреев обложили карательной данью в размере одного миллиарда марок и вслед за тем полностью исключили из экономической жизни страны. Вся заграница возмущалась этой подлостью. Евреев, точно рабов, отправляли в концентрационные лагеря, где они работали в страшных условиях 26.

С 1941 года эсэсовские палачи приступили к "окончательному решению еврейского вопроса" — так называлось организованное государством систематическое истребление свыше 5 миллионов евреев. Таковы были плоды Нюрнбергских законов от 1935 года, в подготовке которых видную роль сыграл д-р Глобке, многолетний ближайший сотрудник бывшего западногерманского канцлера д-ра Аденауэра. Утратившие всякий человеческий облик фашисты избивали до смерти или вешали евреев, умертвляли их в газовых камерах, а затем сжигали в особых печах...

Обращаясь к фрау фон Штенгель, Леви сказал: "Формально они не выбросили меня на улицу, только уволили в отпуск. Но видимо, я поступлю правильно, если по собственной инициативе откажусь от сотрудничества в "БЦ ам миттаг". Тогда я выйду из их поля зрения".

"Но чем же вы станете заниматься?" — спросил я.

Несмотря на свои горестные заботы, Леви ответил мне шуткой: "Овладею новой основной профессией: игрой в прятки... замаскируюсь шапкой-невидимкой. А по совместительству добывать себе какую-нибудь еду".

Он был как затравленный зверь — иначе не скажешь. Когда фрау фон Штенгель на минуту вышла из комнаты, он наклонился ко мне и сказал шепотом: "Вы не представляете себе, что со мной творится всякий раз, когда в моей квартире раздается звонок. Каждодневная, вечно новая и жестокая пытка, пока наконец не выясняется, что пришел почтальон, а не гестапо".

"Это ужасно, дорогой Леви, надо поговорить обо всем. Но только не здесь. Давайте я вас увезу отсюда. Согласны?"

Вообще говоря, от фрау фон Штенгель у меня не было никаких тайн. В течение нескольких лет мы частенько выручали друг друга из малых и больших бед, и все-таки... мой разговор с Леви начался с глазу на глаз и его следовало так же продолжить.

Глубоко уважаемая мною госпожа фон Штенгель имела множество друзей, относившихся к ней со всей сердечностью, однако по деловым соображениям ей приходилось поддерживать знакомства с высокопоставленными чиновниками из СА и СС. Еврейка по рождению, она нуждалась в этих связях для личной безопасности. Поэтому в данном случае я решил руководствоваться поговоркой: "Чего не знаю, о том и не вспоминаю..."

В прошлом я никогда не предавался серьезным размышлениям о Лизель Штенгель, которую просто считал хорошим фотографом и вообще ловким дельцом в юбке. Теперь мне вдруг пришло в голову, что при ее связях она сможет легко выкрутиться из любого положения. Но после разговора с Леви я также понял, что через день-другой и на нее может обрушиться несчастье...

Начало темнеть, и фрау фон Штенгель принесла зажженную свечу. Видимо, она радовалась моему приходу — он позволял ей поскорее окончить этот тяжкий разговор.

"Манфред, — обратилась она ко мне. — Мы никогда не думали, что все станет так серьезно. С каждым днем обстановка ухудшалась, а мы все не верили, что будет еще хуже. Ты часто приходил ко мне, и мы говорили решительно обо всем. Сколько "блестящих" политических прогнозов родилось в этой комнате, и какими беспочвенными оказались они на поверку, как мало мы себе представляли истинную взаимосвязь между событиями. Во всяком случае, и ты и я всегда исходили из тех нравственных принципов, в которых нас воспитывали. А они... им на эти принципы наплевать, и все их так называемые "концепции права" не являются ни правом, ни законом и толкуются ими как угодно. В этом их преимущество перед нами. И теперь мы видим: послы, высшие государственные деятели, да что там — целые народы капитулируют перед ними. Значит, и нам не остается ничего другого!"