Манфред фон Браухич - Без борьбы нет победы

Так как на фестиваль приглашались и студенты, то я впервые в жизни обратился к западногерманской студенческой молодежи, которую вновь пытались толкнуть на путь старых корпоративных бесчинств 35. Я писал:

"На будущих представителей немецкой науки возложен высокий долг — способствовать утверждению длительного мира и нерушимой дружбы между народами. Истинная научная работа, призванная содействовать счастью человечества, может развиваться только в условиях мира. Только благодаря сохранению мира немецкая наука сможет вступить в эпоху нового расцвета".

Кто еще мог бы подписать это письмо? Я стал собирать подписи. Заехав в Лампертхайм, я посетил знаменитого Вильгельма Герца, мирового чемпиона по мотоциклетному спорту. Он подписал. Я разыскал боксера Эдгара Базеля, которому прочили большое будущее. И он поставил свою подпись. Через год этот спортсмен завоевал в Хельсинки серебряную медаль. В Раштадте мой документ подписал Гейнц Фюттерер.

Затем я направился в Фридрихсгафен, где явился к доктору Гуго Экенеру 36. Двадцать одним годом раньше я был в числе участников полета дирижабля "Граф Цеппелин" над Германией. Дирижаблем командовал д-р Экенер. Помнил ли он меня? Оказалось, не забыл. Когда я заговорил с ним о цели моего прихода, Экенер меня приятно удивил. Он уже слышал о Всемирном фестивале в Берлине и считал его блестящей возможностью сближения молодежи различных народов. Он не только подписал мое письмо, но и немедленно выразил готовность быть почетным председателем Западногерманского подготовительного комитета. "Наш долг перед молодым поколением — сделать что-то для его будущего, ибо мы завещали ему не так уж много", — сказал на прощание этот седовласый пионер воздухоплавания на дирижаблях.

Мое письмо подписали еще 49 профессоров и доцентов университетов и других высших учебных заведений. Я в нем призывал всех студентов участвовать в III Всемирном фестивале молодежи.

Вскоре мне сообщили, что это открытое письмо конфисковано властями. Все чаще полиция вмешивалась в деятельность нашего комитета.

В моей прежней жизни полиция причиняла мне неприятности только по поводу превышения скорости или из-за каких-нибудь невинных шалостей. Теперь эти "контакты" стали иными, хотя на первых порах они скорее забавляли, чем огорчали меня. Обнаружив, что за мною стали следовать полицейские машины, я, конечно, запросто удирал от них. Но однажды я прибыл в Дортмунд, где мне предстояло прочитать доклад о Всемирном фестивале.

У входа в зал меня остановил полицейский офицер и церемонно отдал мне честь:

"Господин фон Браухич?"

"Да, что вам угодно?"

"Мне приказано передать вам, что ваше собрание полицией не санкционировано".

Не санкционировано! Какая величественная формулировка, подумал я.

"А почему, собственно, позвольте узнать?"

"Ввиду подозрения в коммунистической пропаганде!"

"Вы считаете меня коммунистическим оратором-пропагандистом?" — спросил я его.

Он подтянулся.

"Очень сожалею, но мне приказано воспрепятствовать вашему выступлению".

Вокруг меня столпились люди и настоятельно советовали мне отступить. Но они плохо знали меня. Я так же мало думал об отступлении, как не думал о нем во время какой-нибудь гонки, если, скажем, начинался дождь или даже когда выходили из строя сразу два баллона. Я не собирался делать ничего, что могло бы повредить государству, в котором я жил, и я прекрасно сознавал это.

В те дни мне приходилось удивляться буквально на каждом шагу. Посторонние люди наперебой давали мне "доброжелательные советы", предупреждали меня, даже угрожали. Получалась какая-то нелепость: я всем сердцем и умом ратовал за жизнь на земле, выступал против войны, а они пытались изобразить меня каким-то психопатом, сбившимся с праведного пути. Бывшие офицеры, чиновники, короче — "серьезные" люди, обычно едва бросавшие мне на ходу "здрасте", вдруг стали втягивать меня в политические разговоры и обращались со мной либо гневно, как с ренегатом, либо сочувственно, как с заблудшей овечкой. Они, разумеется, могли не соглашаться со мной, но напускать на меня полицейских?! Нет, это было слишком примитивно! И вообще, что это за "свободный мир", который сразу же поднимает по тревоге полицию, если кто-то написал открытое письмо, не встретившее одобрения правительственных инстанций? В одной из подобных дискуссий кто-то решил обезоружить меня, заявив, что-де, мол, "там" мне тоже не дали бы выступить с открытым письмом, неугодным правительству. Но даже мне, человеку, куда лучше подготовленному для автомобильных гонок, чем для дискуссий, было нетрудно опровергнуть это. Во-первых, мы изо дня в день твердили, будто живем свободнее, чем "они", жители "зоны", а во-вторых, речь ведь шла о вполне конкретном содержании моего открытого письма. Если бы я призвал старых вояк из бригады нациста Эрхардта собраться на слет — пожалуйста, все газеты охотно напечатали бы мой призыв. Но вот призыв встретиться в Берлине с молодежью мира — это, видите ли, "очень опасно"!

По-настоящему меня заботил лишь следующий вопрос: сможет ли хоть один западногерманский молодой человек отправиться при этих сложных обстоятельствах в Берлин? Ведь все эти юноши и девушки зависели от своих работодателей, а те думали и действовали только согласно предписаниям Бонна.

Хотя за свою жизнь я немало попутешествовал, в поездку на III Всемирный фестиваль молодежи в Берлине я отправился в сопровождении моей жены со смешанными чувствами, ибо точно знал, что, когда вернусь в ФРГ, меня забросают грязью.

В Берлине я узнал, что большинство молодых делегатов из Западной Германии перешли границу поодиночке и доставлялись в столицу ГДР специальными поездами. Так как все вокзалы были забиты иностранными делегациями, эти поезда направлялись на товарную станцию Руммельсбург. Жарким летним днем я наблюдал, как из вагонов на платформу выходили ребята. Они были потные, усталые, но полные энтузиазма. Девушки были не бог весть как одеты, но мне они казались очаровательными. На юношах были мятые от долгой поездки брюки, но я восхищался этими парнями. Я впервые понял, что эта молодежь, а с нею тысячи и тысячи ее сверстников, не сумевших прибыть в Берлин, никогда не позволит людям, навек застрявшим во вчерашнем дне, помешать ее общению с молодежью ГДР и всего мира.

Чего же хотели юные участники фестиваля? Дружбы со всеми людьми мира! А тот, кто ради этой дружбы рискует потерять работу и хлеб, того не склонить к новой войне и убийствам.

Меня попросили обратиться к вновь прибывшим со словом приветствия. Я не сразу решился — товарная станция казалась мне неподходящим местом для речей. На платформе громоздились бочки со смолой и мешки с минеральными удобрениями... И вдруг в памяти замелькали картинки прошлого. Семейная встреча Браухичей в дворянском клубе близ рейхстага. Мундиры, ордена... Я вспомнил Триполи. Белоснежный, в мавританском стиле дворец маршала Бальбо 37. В нишах и у порталов застыли рослые часовые-арабы в красных бурнусах. В больших, красочно подсвеченных бассейнах, под аккомпанемент спрятанного за деревьями оркестра плавали прехорошенькие девицы... Я вспомнил, как вместе с Гансом Альберсом пил виски в княжеских апартаментах мюнхенского отеля "Регина"... Еще вспомнил, как во время одной гонки на Нюрбургринге, прибегнув к опаснейшему маневру, я обогнал Рудольфа Караччиолу...