Тамара Катаева - Отмена рабства: Анти-Ахматова-2

Вот подзаголовок: Проза (хотя это все-таки драматургия, полная булгаковских перепевов: телеграмм о том, что пьеса принята к постановке, одноглазые иностранцы в директорской ложе, бойкие домработницы…).

Из нее — отрывок. По совету критиков — без комментариев.

Некто на стене: Ты звала меня?

X.: Ты кто?

Некто на стене: Я тот, к кому ты приходишь каждую ночь, плачешь и просишь тебя не губить. Как я могу тебя губить — я не знаю тебя и между нами два океана.

X.:Узнаешь. Сначала ты узнаешь не меня, а одну маленькую книжку, потом… <���…>

Он(молча закрывает лицо руками): Зачем ты такая, что тебя нельзя защитить? Я ненавижу тебя за это. Скажи, ты боишься?

Она(протягивая руки): Я боюсь всего, а больше всего — тебя. Спаси меня!

Он:Будь проклята.

Она:Ты лучше всех знаешь, что я проклята, и кем, и за что.

Он:Ты знаешь, что ждет тебя?

Она:Ждет, ждет… Жданов.

Слетаются вороны и хором повторяют последнее слово. (Жданов! Жданов! Жданов! — зрители с гневной скорбью переглядываются.) Адские смычки.

Она:Я разбудила моих птичек. Смотри, не проснись и ты.

Он:Я проснусь только, если коснусь тебя.

Она(выходит из стены и становится на одно колено): Все равно — я больше не могу терпеть. Все лучше, чем эта жажда. Дай мне руку.

Удар грома. Железный занавес.

Сцена записана еще раз от слов: Мы (изменяется число) разбудили моих птичек…

(А. Ахматова. Т. 3. Стр. 329–331.)

Мрачное слово — Жданов… Анна Андреевна записывает в 1962 году, ей уже и дачи дали, и медали: Казалось, этот гос<���ударственный> деятель только и сделал в жизни, что обозвал непечатными (вполне печатаемыми) словами старую женщину, и в этом его немеркнущая слава. (Я всем прощение дарую. Стр. 468.) Казалось только ей — он и других гадостей понаделал, ну а то, чтоб и к ЕЕ немеркнущей славе лепту подбросить, — это так, было.

Сказала о Блоке: «Не было более ненастного человека». (Вяч. Вс. Иванов. Летопись. Стр. 628.) Такое впечатление, будто она перед разговором листает словарь и составляет впрок какие-то, как ей кажется, необычные словосочетания, чтобы поразить собеседника свежестью своего взгляда. Блок не был человеком ненастья — для этого надо было быть унылым, длинноносым, с бледной тестообразной кожей, с холодным потом, с запахом холодного пота и влагой рукопожатья, большим и слабым. Блок был все, что наоборот. Она этого не знала — тогда (до разных публикаций) этого не знали, видели только то, что было на виду. Она не была ему близким человеком и ничего о нем не знала. А вот недавшийся — недоступный, гордый, чистый, злой — конечно, ее бесил, в меру сил она добавила в его образ мутной краски. «Ненастье» — вообще слово не ее лексикона, для нее слишком «погодное», простонародное. В ненастные дни королевы не гуляют, в ненастье только простолюдинки хворост тащат. Ну а в Блока можно бросить. А может, и не думала о нем слишком — просто mot созрел, к кому-то его надо было приставить.

Я выписываю из книги Романа Тименчика те отрывки из записных книжек А.А., которые заинтересовали его. Я не хочу комментировать сами ее записные книжки, не хочу и читать их. Я не хочу быть ее исследовательницей, она мне неинтересна. Я читаю то, что о ней написали люди, чем она захватила их, как она их себе подчинила. Феномен Анны Ахматовой — в этом, не в ней самой. Сама она более или менее проста и ясна. Пресловутой ТАЙНЫ в ней нет.

Может быть, Ахматова действительно умно и остроумно рассказывала (должны верить на слово, поскольку все, что записывали за нею — не поражает, а характеристики блеска ее разговора могли родиться и от ослепления ее актерским даром). Говорунов много. Но все-таки поэтов мы знаем не по байкам. То, что писала она сама в своих записных книжках — представляет собой всего лишь смесь банальности и претенциозности. В простоте нет ни одного слова. Разумной, трезвой мысли, над которой она бы размышляла сама — нет ни одной, она путает дневник с госзаказом на панегирик. Почему же все-таки ее записные книжки не изданы? Издали 18 лет назад в Турине — и молчок. Ну, что там вперемежку бытовые записи — мы как-нибудь переживем (да нет там ни одной бытовой записи, Ахматова бытом не занималась, там — перечисление посетителей — но это она вела счет, чтобы поражались, сколько к ней припадало, письма — с той же целью. А всякие — в городе свежо и серо, прозрачная весна и проч. — помилуйте, писалось не для себя, а если для нас — то для чего нам «описания» из дамских повестушек?

А. К. Гладков в дневнике: Н.Я. говорит, что А.А. давно ведет дневник и пишет мемуары. (Летопись. Стр. 550.) Словам Надежды Яковлевны было бы невозможно не поверить. Как же такой заслуженной, давнишней писательнице, поэтессе — и не писать? Даже удивительно, что она на самом деле ничего почти не писала.

2 июля 1963. Сегодня <���…> мы (6 человек) одновременно видели Великое Небесное Знамение. (Летопись. Стр. 612.)

Чего только не напишет!

Смерть Неру. Особенно горестно после Тагора и приближения к буддизму, кот<���орым> я живу последнее время.

Это уже заготовка для частушки. Приближение к буддизму — а там и что-то более или менее смелое про миленка: с насмешкой или с законной гордостью.

Ахматоведение — лженаука. Трудно назвать научной деятельность, когда всем возможным исследователям заранее объявлена истина, окончательное суждение и вывод, которые должны родиться в результате их исследований.

А в науку идут за открытиями. В ахматоведении все открыто. И избави вас боже заняться какой-то отсебятиной. Ученым дозволяется только изощряться, кто тоньше и пронзительнее напишет о чем-то подразумеваемом. Ну и конечно, не возбраняется строить замки, наполняя невеликие ахматовские тайны пересекающимися смыслами в меру собственных фантазий.

Ахматова не питала никакого специального интереса к классической древности.

Ахматова интерпретировала его [Князева] самоубийство именно в согласии с беллетристической логикой, а затем еще поддержала свою интерпретацию созданием текста, в котором эта логика приобрела совершенно мелодраматическую отчетливость <���…>, а затем эта мелодраматическая интерпретация многие годы дополнительно поддерживалась авторским или авторизированным комментированием. (Е. Рабинович. Ресницы Антиноя. Стр. 218.)