Григорий Кисунько - Секретная зона: Исповедь генерального конструктора

Выбежавшие из аппаратного помещения «промышленники» и офицеры поздравляли друг друга, но радость выражали сдержанно: расстрелять парашют — это все же не то, что расстрелять самолет. А из репродуктора снова:

— Самолет-мишень вышел на боевой заход.

— Экипаж самолета-мишени парашютировался.

— Самолет-мишень в зоне. Захвачен на автосопровождение.

— Вторая — приготовиться… Вторая — пуск!

Теперь со второй ракетой повторилось на старте то же, что и с первой, но теперь гончая устремилась к голове траекторного следа самолета-мишени. И на небе разыгралась такая картина, как будто сближались друг с другом два сказочных змея, распуская за собой огромные серебристо-чешуйчатые хвосты. Когда змеи схлестнулись лбами, то более быстрый полетел дальше, а у второго голова отвалилась от хвоста и начала падать, облизываемая языками пламени, разваливаться на дымящиеся и горящие куски. Там, где упал самый большой кусок, сверкнул огонь, грохнул взрыв и взметнулось над землей грязно-бурое облако, постепенно приобретая форму огромного гриба, выросшего над степью. А в воздухе продолжали падать, планируя и выписывая замысловатые зигзаги, отсвечивающие в солнечных лучах металлические обломки — все, что осталось от бомбардировщика Ту-4.

Стоял благодатный апрельский полдень. Подогретый воздух быстро растворил в себе прочерченные в небе следы самолета и сбившей его ракеты, исчезло и грибовидное облако. Над полигоном снова было чистое голубое небо, будто ничего не произошло, от неба до земли продолжали разливаться песни степных жаворонков. И в людях от только что свершившегося в этой степи тоже пела радость за свой труд, гордость за свою причастность к созданию самого гуманного оружия, которое будет стоять на страже чистого неба над землей, на которой еще зияли раны от минувшей войны. Над землей, вокруг которой теперь гнездились новые драчливые ястребы, грозящие ей ядерной войной. Но создателям чудо-оружия некогда было предаваться чувству радости, потому что их ждали новые неотложные дела. Да и мало кто из них мог знать о том, что произошло здесь, в степи. Создатели «Беркута» были поглощены будничными заботами в авралах по монтажу и наладке аппаратуры на создававшихся боевых объектах зенитно-ракетной обороны Москвы.

…Итак, полигонный «Беркут» с «негодными» антеннами сбивает цели, и недоразумения с герметизаторами на объектах удалось быстро урегулировать, но пресловутая «разноканальность» антенн продолжала висеть как дамоклов меч, напоминая о гнусной шифровке с полигона. И что удивительно: Павел Николаевич Куксенко, поддержавший меня на совещании у Берия, мог властью главного конструктора одним росчерком пера исключить бессмысленный пункт ТУ, но он почему-то не вмешивался в это дело. Не намекнул ли ему кто-нибудь, чтобы он не препятствовал разоблачению «антенщиков-вредителей»? Могли, конечно, напомнить ему, что он уже однажды побывал в лапах бериевских мальчиков. Выходит, поторопился дядя Захар, когда говорил, что теперь все пойдет по-новому? Похоже, что дело о вредителях не закрыто, — просто небольшая заминка в связи со смертью Сталина. И я решился, воспользовавшись заминкой, поговорить начистоту с Еляном.

— Амо Сергеевич, у меня к вам две просьбы. Первая — дайте мне возможность лично написать объяснение по кляузе, которая лежит у нас в секретной части с резолюцией Лаврентия Павловича.

— Не понимаю, о чем вы говорите, Григорий Васильевич.

— Если вы хотите скрыть от меня эту бумагу, чтобы я не расстраивался, то я вам признаюсь, что я ее видел и читал, и меня как раз и беспокоит то, что у нас в КБ ее от меня скрывают и ведут негласное расследование по линии офицеров госбезопасности. А ведь резолюция ЛП адресована не им, а лично вам. Если не полагается меня знакомить с этим документом, я могу изложить свое объяснение в виде докладной записки на ваше имя с ответами на вопросы, якобы поставленные вами лично.

Елян позвонил начальнику секретного отдела, объяснил, какой документ ему нужен. Тот принес папку, но, увидев меня, замялся. Елян его успокоил:

— Не бойся, Михаил Андреевич, давай сюда папку, а сам пока погуляй.

— Но, Амо Сергеевич…

— Я, кажется, ясно сказал, товарищ полковник погранвойск!

Полковник вышел, а Елян протянул мне злополучную папку, и в ней я прочел под резолюцией Берия: «Тов. Расплетину. А. Елян». И чуть ниже: «Тт. Панфилову, Гаухману. Внимательно разберитесь и подготовьте доклад руководству по приведенным фактам. А. Расплетин». Все ясно: Панфилов и Гаухман — офицеры госбезопасности, задававшие по шпаргалкам вопросы от имени мифических «некоторых специалистов».

Елян сказал секретарю, чтобы ни с кем не соединяла и никого не впускала к нему, а сам углубился в чтение своих бумаг, пока я вписывал в блокнот текст докладной. Потом вызвал полковника-секретчика, вручил ему папку и блокнот, приказал срочно отпечатать на машинке докладную записку, которая начиналась словами:

«НАЧАЛЬНИКУ КБ-1 тов. А. С. ЕЛЯНУ. По поставленным Вами вопросам разработки антенн А-11 и А-12 докладываем…»

В конце записки — подписи Кисунько и Заксона.

— А какая у вас вторая просьба? — спросил у меня Елян.

— Сейчас дела по моей высокочастотной части подтянулись, и я бы мог побывать в отпуске. Пять лет не отдыхал. Но дело даже не в этом. Письмо с завода, шифровка Калмыкова и Расплетина, — все это как-то висит надо мной. Сын врага народа, да еще вредитель… Со мной может случиться такое, что надо перед этим набраться сил, отдохнуть.

— Все это вы преувеличиваете, но отдохнуть вам действительно надо. У вас расшатались нервы от разыгравшегося воображения. Куда думаете поехать? Может быть, помочь достать путевку?

— Спасибо, но я хочу всей семьей. Поеду «дикарем». В свои тридцать пять я еще не видел Кавказ. Поеду в Сочи. Говорят, там хорошо. Может быть, для меня это последний шанс.

— Не вешай нос, доктор. Все будет в порядке. А заявление на отпуск давай, пока я не передумал. Но имей в виду: Сочи — это еще не Кавказ. Когда-нибудь я тебе покажу настоящий Кавказ. Может быть, слыхал про Нагорный Карабах?

Перейдя на «ты», Амо Сергеевич озорно подмигнул, улыбнулся. Уходящего доктора проводил взглядом до двери, погасив улыбку и нервно теребя кончики усов. Когда же дверь закрылась, достал из ящика стола таблетку, недовольно, почти враждебно, осмотрел ее, перевернул на ладони, потом отправил в рот, запил глотком боржоми из стакана с пузырящейся водой, в которой плавала долька лимона. Сам Тевосян как-то сказал ему, что лимон в боржоми «очень помогает от давления».

Прилетев в Сочи с семьей, я не переставал восторгаться могучей красотой Кавказа, не подавляющей своим могуществом и величием, а окрыляющей, наводящей на мысли о первозданной чистоте природы и словно бы истребляющей в них все ненужное, недостойное быть рядом с этой чистотой. И очень удивлялся тому, что вообще существует, оказывается, этот другой мир, где люди беспечно купаются, загорают или просто так гуляют у моря, любуясь брызгами прибоя, разбивающегося о гранит набережной. И нет им дела до того, что где-то на объектах «Беркута» выдают повышенные шумы лампы бегущей волны, «говорят» приемники, «дохнут» магнетроны, а антенны не укладываются в какие-то допуски. Но, пожалуй, еще больше удивился тому, что в первый же день, рыская в поисках жилья, встретил сотрудника своего отдела, собравшегося с женой к отъезду в Москву после хорошо проведенного здесь отпуска. Мы сняли комнату, освобождавшуюся после них. Как же такое могло случиться, что я не заметил месячного отсутствия этого сотрудника в КБ? А что было бы, если бы хоть на один день из той же лаборатории исчезли Берендс, Чурсин, Власова, Черная? До меня только сейчас дошло, что в лабораториях есть люди, без которых ничего не случится и отсутствие которых не заметят, если они уйдут в двойной, тройной отпуск и даже вообще уйдут из КБ. Хотя уходить им, конечно же, ни к чему.