Олег Будницкий - Женщины-террористки России. Бескорыстные убийцы

И все же самоубийства среди террористок были чересчур частым явлением — покончили с собой Рашель Лурье, Эсфирь Лапина, Софья Хренкова, по непроверенным данным, Лидия Руднева. Суицидальные мотивы чувствовались, вероятно, в поведении-немалого числа террористов. Партийный кантианец Зензинов, похоже, не случайно счел необходимым подчеркнуть: „Мы боремся за жизнь, за право на нее для всех людей. Террористический акт есть акт, прямо противоположный самоубийству — это, наоборот, утверждениежизни, высочайшее проявление ее закона“. Закон жизни есть борьба, пояснял Зензинов, и недаром лозунгом партии эсеров были слова немецкого философа И. Г. Фихте „в борьбе обретешь ты право свое“. [23] Зензинов В. М. Пережитое. С. 275. Таким образом, право на политическое убийство получало философское обоснование и исходя из приведенных выше моральных оценок, можно было утверждать, как это делал Зензанов, что террористы, «бравшиеся за страшное оружие убийства — кинжал, револьвер, динамит — были в русской революции не только чистой воды романтиками и идеалистами, но и людьми наибольшей моральной чуткости!» — Там же. С. 271

Несомненно, что многие террористки не отличались устойчивой психикой. Другой вопрос — была ли их психическая нестабильность причиной прихода в террор или следствием жизни в постоянном нервном напряжении или, в ряде случаев — тюремного заключения. Во всяком случае, уровень психических отклонений и заболеваний среди террористок был очень высок. Психически заболели и умерли после недолгого заключения Дора Бриллиант и Татьяна Леонтьева. Умело изображали из себя сумасшедших, будучи в заключении еще до совершения терактов, Рогозинникова и Руднева. Врачи им поверили. Было ли дело только в актерских способностях?

В очерке о Мальцевской женской каторге, печатаемом в этой книге, Ф. Радзиловская и Л. Орестова описывают тяжелые нервные припадки, которым были подвержены многие их подруги по заключению. Если учесть упомянутые выше случаи самоубийств, картина получается довольно мрачная. Повторяю, что какие-либо выводы надо делать очень осторожно, но проблема, при всей ее деликатности, требует изучения.

Фрума Фрумкина объясняла свое не очень мотивированное покушение на начальника киевского жандармского губернского управления, туповатого и неудачливого на своем поприще генерала В. Д. Новицкого вполне рационально: „Террористические акты, — заявила она, — являются пока, в бесправной России, единственным средством хоть несколько обуздать выдающихся русских насильников“. [24] Дело Ф. Фрумкиной//Революционная Россия. М 39. 1.01.1904. С. 5. Если же принять за достоверные даже часть сообщений независимых источников, что она намеревалась убить еще до ареста жандармского полковника Васильева в Минске, затем хотела ехать в Одессу, чтобы совершить покушение на градоначальника, при аресте, схватив нож, „сделала движение“ к жандармскому офицеру А. И. Спиридовичу, [25] Спиридович А. И. Записки жандарма. М… 1991. С. 134. в Московской пересыльной тюрьме бросилась с маленьким ножом на ее начальника Метуса [26] Ройзман Е. Воспоминания о Фруме Фрумкиной //Каторга и ссылка. 1926. № 7–8. С. 303. и прибавить к этому списку покушение на Новицкого, попытку покушения на московского градоначальника А. А. Рейнбота и, наконец, самоубийственное покушение на очередного тюремного чиновника в Бутырках, то обусловленность ее действий только рациональными причинами кажется мне весьма маловероятной.

Российское государство не нашло другого способа защититься от этой маленькой, худенькой и не очень адекватно себя ведущей женщины, чем передать ее в руки палача. Товарищи же по партии издали, на материале ее биографии, очередное революционное „житие“.

Еще одним весьма уязвимым с точки зрения морали моментом было определение „мишеней“ для террористов. Ведь, что ни говори, террористический акт был убийством человека, чья вина не была установлена никаким судом. Не был определяющим и пост, который занимал тот или иной чиновник, хотя наибольшие шансы отправиться на тот свет по постановлению эсеровского ЦК имел министр внутренних дел, по должности возглавлявший политическую полицию. Были убиты министры внутренних дел Сипягин и Плеве, готовились покушения на А. Г. Булыгина и П. Н. Дурново, отколовшиеся от эсеров „максималисты“ взорвали дачу IL А. Столыпина 12 августа 1906 г., осуществив самый кровавый теракт после народовольческого взрыва в Зимнем дворце 5 февраля 1880 г.

Место министра внутренних дел было настолько „горячим“, что даже либеральный П. Д. Святополк-Мирский, по словам одной многознающей дамы, получив известие об отставке в январе 1905 г., пил у себя за завтраком за то, что благополучно, живым уходит с этого поста. [27] Богданович А… Три последних самодержца. М… 1990. С. 339–340.

Но все-таки главным критерием было, по-видимому, общественное мнение о том или ином чиновнике, а не занимаемая им должность. „Жертвы 1902–1904 годов были хорошо выбраны как символы государственных репрессий, — справедливо пишет М. Перри, — …убийства Сипягина и Богдановича принесли определенную поддержку эсерам в массах“. [28] Perrie Maureen. Political and Economic Terror in the Tactics of the Russian Socialist Revolutionary Party before 1914//Social Protest. Violence and Terror in Nineteenth — and Twentieth-century Europe. P. 69.

Сложнее стало в период 1905–1907 годов, когда число терактов возросло в десятки раз и когда выбор жертвы уже перестал быть прерогативой ЦК. Теперь, кого казнить, а кого миловать определяли зачастую местные партийные комитеты, „летучие боевые отряды“, боевые дружины. Террор действительно стал массовым, ЦК был не в состоянии контролировать боевую деятельность на местах.

Чем же руководствовались террористы? Говоря о критериях выбора объектов террористических атак, Зензинов разъяснял, что в 1905 году „в партийной прессе все особенно отличившиеся в массовых расправах с рабочими и крестьянами губернаторы и градоначальники были как бы приговорены партией к смерти“. [29] Hoover Institution Archives. Boris Nicolaevsky Collection. Box 392. Folder 5. Ответы В. М. Зензинова на вопросы проф. О. Радки о московской ср. организации. Сходные соображения высказывал В. М. Чернов: „мишени террористических ударов партии были почти всегда, так сказать, самоочевидны. Весь смысл террора был в том, что он как бы выполнял неписанные, но бесспорные приговоры народной и общественной совести. Когда это было иначе, когда террористические акты являлись сюрпризами — это было ясным показателем, что то были плохие, ненужные, неоправданные террористические акты“. [30] Ibid. Box 206. Folder 6. В. М. Чернов — Б. И. Николаевскому, 7.10.1931.

Таким образом, произвол был возведен революционерами в норму задолго до захвата одной из революционных фракций власти. Надо было очень далеко уйти от банальных представлений о нравственности, чтобы провозглашать убийство — великим подвигом, а убийцу — какими бы мотивами он ни руководствовался — национальным героем. Однако своеобразие российской ситуации состояло в том, что убийц-террористов считали героями не только их товарищи-революдионеры, но и достаточно широкие слои общества. Общепризнанной героиней считалась Мария Спиридонова. А ведь все имели возможность читать ее разошедшееся в десятках тысячах экземпляров письмо, в котором она рассказывала не только об издевательствах над нею, но и о том, как она хладнокровно, меняя позицию, расстреливала мечущегося по платформе Луженовского, всадив в него в конечном счете пять пуль. Всего, с удовлетворением писала она, нанесено пять ран: „две в живот, две в грудь и одна в руку“. [31] Письмо М. Спиридоновой//«Кровь по совести». С. 150.