Николай Пинчук - В воздухе - ’яки’

— Да вот в районе Крупок недавно было дело.

— Расскажи, расскажи, — наперебой загудели люди.

Пришлось поведать и эту небольшую историю, которая произошла 28 июня 1944 года. Войска 3-го Белорусского фронта стремительно продвигались вперед. На шоссейных и железных дорогах скапливалось большое количество техники и отступающих войск. Их то и дело бомбила советская авиация. Мне и Алексею Калюжному приказали разведать противника в местах его скопления, проследить за перемещением немцев и немедленно докладывать все данные в штаб. В районе станции Бобр нас атаковали 2 немецких истребителя. Мой ведомый вовремя заметил их и разгадал замысел врага.

— Сзади, слева пара "фоккеров", — передал он мне по радио.

На большой скорости выполнив левый боевой разворот, мы оказались в более выгодном положении, чем немцы, — выше и позади их. Фашистам ничего не оставалось, как встать в вираж. А на вираже, да еще на малой высоте в 600–800 метров Яку с "фоккером" справиться нетрудно. На втором вираже я зашел в хвост стервятнику и одной очередью прошил его. Он неуклюже перевернулся на спину и плюхнулся на землю неподалеку от станции. Второй "фоккер" на бреющем полете пустился к своим, за линию фронта.

Наша беседа явно затягивалась. Меня спрашивали и о положении на фронтах, и какая у нас техника, и чем нас кормят и сколько раз. Односельчан интересовало, где сейчас Гитлер со своими генералами и что он себе думает. Отвечал на вопросы как мог. Когда же рассказал о гибели своих товарищей, все умолкли, у многих появились слезы на глазах. Я затронул живую рану. Почти в каждом доме нашей небольшой деревни недосчитывались мужей, сыновей, братьев, сестер. В боях за Родину погиб и мой младший брат Александр. По счастливой случайности удалось избежать этой участи сестре Екатерине в партизанском отряде. Мы подняли рюмки за тех, кто сложил свои головы на поле брани, кто уже никогда не вернется домой, и лишь фотокарточки в самодельных рамках будут напоминать о них.

— Война идет не на жизнь, а на смерть, — задумчиво произнес отец. Жертвы еще будут, и большие. Это вроде как при облаве на волка. Чем ближе к нему подбираешься, тем свирепее он становится, сильнее клацает зубами. И тут уж к нему с голыми руками не подходи…

Выпив по чарке и закусив, люди вновь возвращались к расспросам. Особенно запомнился престарелый дед Борис из соседней деревни. Его любознательности не было границ.

— Микола, скажи, а если, не дай бог, — дед сплюнул на пол, — фашист подшибет, как головушку-то спасать тогда?

— А для этого, дедушка, у нас у каждого парашют есть. Он из прочной материи. Вот на нем и спускаемся тогда.

— И большой он? — Дед, видимо, не мог выговорить такое мудреное слово, но я его понял.

— Не так, чтобы очень, но хату всю накроет.

— Батюшки мои! Ты бы нам хоть один прислал.

— Зачем он вам, дедуля? — удивился я.

— Как зачем? Да мы из него всем ребятишкам пошили бы портки да рубахи. А то видал, в чем ходят?..

— Все фашисты проклятые побрали, — наперебой заговорили женщины. — Даше онучи теплые и те похватали…

Большинство женщин было босиком, в стареньких, латаных- перелатанных платьях или потертых широких юбках. Некоторые мужчины носили трофейные ботинки с металлическими клепками на подошве, кое- кто — кирзовые сапоги, а рубахи у всех были выгоревшие, старые.

На другом конце деревни взвизгнула гармонь, и до нас донесся девичий голос:

Ох, война, война, война,

Что же ты наделала…

Гармонь вдруг смолкла, вслед оборвался и голос. Где-то безответно пропел петух.

— Что же это у вас на всю деревню один певень? Как же он со всеми курами управится? — улыбнулся Антон.

— А ему и управляться не с кем, всех кур немцы поели. Вот только каким-то чудом и остался один петух у старухи Иванихи, — пояснил отец.

— Да-а-а, — задумчиво протянул Антон, — наделали фашисты делов, теперь и за три пятилетки не расхлебаешь.

— Ты, сынок, не горюй. Мы привычные, быстро расхлебаем. Дай срок — и куры будут, и все другое. Вот только фашиста окаянного быстрей добейте, как-то просительно проговорила мать. — Куры — это ничто. Люди гибнут… Вон и Сашок наш головушку сложил..

Мама заплакала.

— Ну хватит, хватит, не такой сегодня день, чтобы рыдать, для этого будет время, — оборвал ее отец.

Мать затихла, посмотрела на ходики. Они показывали далеко за полночь.

— Батюшки-светы, время-то уж сколько! — удивилась она и извиняющимся тоном обратилась к собравшимся: — Спасибо вам всем, что пришли, а гостям отдыхать надо. Ведь им завтра улетать.

Через три-четыре часа уже светило солнце. Мы поднялись, по пояс умылись холодной водой и позавтракали. К дому на подводе подъехал Григорий, самый младший из моих братьев.

— Надо бы вам побывать в соседних деревнях, — сказал он. — Пусть люди посмотрят на живых летчиков, послушают правду о войне.

Мы навестили ближайшие деревни. Люди задавали много вопросов, принимали нас, как своих родных, предлагали все, чем были богаты. К полудню возвратились домой. Пообедали, осмотрели и проверили наш "кукурузник". Залили в бак канистру бензина, прихваченную мотористом на всякий случай.

Наступили минуты прощания. Страшно не люблю их. К самому горлу подступает какой-то комок, и становится трудно говорить. Все почему-то тебя жалеют, а ты не можешь никого утешить.

Мать плакала, повиснув на моей шее. Глядя на нее, заголосили и другие женщины. Я не выдержал и прикрикнул:

Да перестаньте! Что вы меня заживо хороните?

Женщины приутихли.

— Береги себя, сынок! — сквозь слезы просила мать.

— Постараюсь, мама, — как можно бодрее ответил я.

А сам подумал: "Пуля не разбирает, чей ты сын — Марьин или Дарьин, ей все равно — солдат ты или генерал, молодой или старый. Тюкнет, и поминай как звали".

Я тепло попрощался со всеми и забрался в кабину. Мы осторожно вырулили на взлет. Поднявшись в голубую высь, сделали прощальный круг, качнули крыльями, помахали руками и легли на обратный курс.

Приземлились на аэродроме в указанное время. На посадочной полосе нас окружили товарищи — летчики, техники, механики, мотористы.

— Николай, ну как там? Рассказывай! — наперебой требовали они.

Ничего нельзя было поделать, пришлось тут же, у самолета,

рассказать обо всем, до мельчайших подробностей.

За ужином я видел возбужденные, радостные лица друзей. Они чувствовали себя так, будто вместе со мной побывали дома.

— А знаешь, Коля, — шепнул Калюжный, — после твоей побывки у всех словно силы прибавились.

— Спасибо, Леха, очень рад, — я крепко пожал ему руку.

Когда выходили из столовой, Калюжный громко запел:

Что день грядущий нам готовит…

— Во дает! — засмеялся кто-то из механиков.