Давид Каган - Расскажи живым

Степан Иванович вместе с фельдшером помогают пленному снять одежду. Из раны на щеке медленной струйкой течет кровь за воротник рубашки, капает на пол.

— Мерзавцы! — ругается Пушкарев, стаскивая телогрейку.

— Говорили... будут держать ее... а как я отбежал.

— Подожди, потом расскажешь, — перебил его Пушкарев, — сначала перевяжем.

Но тот не слышит и продолжает:

— ...к-к-ак отбежал, о-они и спустила со-ба-ку.

Сняли брюки. На левом бедре клок кожи висит кровавым лоскутом. Ватные брюки помешали псу, рана оказалась неглубокой.

После перевязки пленный рассказывает собравшимся в коридоре, как на нем тренировали собаку.

— Недавно я встретил Нагодуя. Прошел быстро, не козырнул ему. Он меня остановил, спросил фамилию, из какого корпуса. Вечером пришли полицаи, привели в комендатуру. Нагодуй смеется: у тебя, говорит, ноги быстрые, поможешь вахтерам учить собак охранять лагерь. Скажут бежать — беги! Не послушаешь — палок получишь, а может, что и похуже.

— Вчера они не спускали овчарку. Бежали за мной, а ее держали на ремне. Сегодня с первого прыжка свалила меня с ног. — Он нервно оглянулся, ему показалось, что собака тут, где-то рядом.

Меня и раньше интересовал подвал здания, а в эти дни все чаще думаю, как бы скорее разведать, что там. Слышал ли от кого или сам догадываюсь, что здания лагеря сообщаются между собой. Вышел в коридор, спустился вниз. Дверь под лестницей не заперта, в пробое торчит палочка. Иногда в подвал спускается Юзеф-кочегар, проверяет трубы. Спускаясь, зажигает фонарь. Фонарь необязательно — решил я. Достать немного керосина и сделать коптилку не трудно: на случай отсутствия света в коридоре висит керосиновая лампа.

На следующий день рано утром незаметно отлил в бутылочку керосин, вставил марлевый фитиль, вдетый в пробку. Сейчас нужно сделать так, чтобы дверь была все время приоткрыта, тогда никто не обратит на это внимания. Проходя во двор, вытащил палочку из пробоя. Дверь медленно открылась, из-за нее потянуло затхлой сыростью.

Вечером, когда уже можно не ожидать прихода в корпус кого-либо из полицаев или из комендатуры, спускаюсь в подвал. Несколько минут привыкаю к темноте, прислушиваюсь. Зажег коптилку, опираясь левой рукой о стену, прошел несколько шагов. Ноги ступают по влажному грунту. Показался вход в тоннель. Оказывается, подвал не сплошной, вдоль тыльной стороны здания — узкий, высотой немногим больше метра, тоннель для отопительных труб и нужно нагнуть голову, чтобы не удариться о них. Кое-где они протекают, и в могильной тишине раздаются одинокие звуки падающих капель. Вода закрывает пол сантиметров на десять, постепенно глубина становится больше. Прошел еще шагов пятьдесят. Это уже дальше нашего корпуса. Но где? По пути в шестой корпус или в четвертый? Продвигаюсь осторожно, чтоб от резкого движения не погасла коптилка. Ноги коченеют в холодной воде. Все так же в мерцающем свете тускло блестит асбестовая обмотка на трубах, в некоторых местах она намокла и обвисает.

Впереди посветлело. Тоннель сообщается с широким низким помещением. Тут тоже много воды. Через подвальное окно падает свет с территории лагеря. Окно-то без решетки! Догадываюсь, что нахожусь в подвале шестого корпуса. Погасив коптилку, приближаюсь к окну. Проволока ограды совсем близко, метров семьдесят или сто. Трава около проволоки будто причесана, нигде ни одного камня. Но ограда — вот она! Направо виден угол четвертого, туберкулезного корпуса. Жаль, что туда хода нет, он совсем рядом с оградой... Ну, хватит на сегодня! Удовлетворенный, возвращаюсь обратно, иду ощупью, долго не зажигая коптилку. Вылез почти ползком, прислушиваясь, не идет ли кто по коридору. В палате размотал мокрые портянки, подвесил их за изголовьем так, чтобы не бросались в глаза. День прошел недаром, разведка удалась! Подземный ход, подвальное окно в шестом корпусе и близкая от него ограда, — ведь это готовый план побега!

Тинегин пришел часам к девяти.

— Спите? — спросил он. — Последние деньки здесь мы живем.

— Почему?

— Говорят, первый этаж будут освобождать. Уплотнить корпус хотят.

— Зачем?

— Черт их знает. Наверно охранять легче.

— А куда переведут?

— На второй или третий этаж.

— Ну, это еще ничего, — облегченно вздыхаю я, довольный тем, что доступ к двери в подвал будет по-прежнему свободен. — Хуже, если бы перевели в другой корпус. Тут мы все знаем друг друга.

Тинегин заходил взад-вперед, затем остановился у окна

— Мы вместе живем... Мне кажется, с вами можно откровенно говорить...

— Наверно, можно, — шутливо отвечаю я, но, почувствовав, что разговор будет серьезным насторожился.

— Ведь я мог быть уже там, за проволокой, может быть, в армии или в партизанах. — Он порылся в карманах, но не найдя ни крупинки табака, продул мундштук и снова положил его в карман гимнастерки. — Чуть не бежал однажды... Слышите?

— Расскажите, как? — Я приподнялся, сел.

— Месяц тому назад было дело. Договорились, все приготовили. Да не повезло. Погода подвела. Ветер, дождь, прямо буря какая-то.

Что-то не то он говорит, — подумалось мне. Когда и бежать лучше, как не в темную дождливую ночь?..

— Да, — прокряхтел Валериан Станиславович. — А все было приготовлено.

Но у меня уже сомнение и в этом сожалеющем «да» и в том, что еще, может быть, услышу. Все-таки спросил:

— Ведь три ряда проволоки. Если не секрет, то скажите, как хотели через проволоку прорваться?

— Ножницы были, да какие! — В голосе — восхищение, а досады о несостоявшемся побеге не слышно. Кажется, что человеку захотелось поделиться, высказаться в том смысле, что и он не хуже других, мог бы... если бы... и так далее.

— Ножницы армейские или самодельные?

Тинегин ответил не сразу.

— Вы Кузнецова знаете? Он часто ходит в перевязочную. Рыжий такой.

— Рыжий? Знаю, то есть видел его. У него такая же рана, как у меня.

— Ну, он, он. Механик-танкист, в мастерской здесь на дворе работал, в бывшей кузнице, ведра чинил, ножи, ключи делал. И ножницы сделал не хуже армейских.

Я чуть не крикнул: «Где они?», но сдержался.

— Что же вы, точку на этом поставили?

— Да нет... Ждем удачного случая.

Кузнецов, ножницы... Нет, это не вранье. Про того парня можно поверить.

Заметив мое волнение, Тинегин спросил:

— А вы бы согласились идти на проволоку?

— В любой час. Валериан Станиславович!

— Я познакомлю вас с Кузнецовым. Может быть, он согласится принять в группу еще одного человека.

Неужели он всерьез? Как раскрыть свою душу Тинегину и Кузнецову, чтоб они поверили?!

— Спасибо! Я готов. Готов, хоть сейчас! Погибать, так на проволоке. А сидеть, ждать, бояться, надеяться — сил уже нет!