Давид Каган - Расскажи живым

Заснул в эту ночь с одной мыслью: скорей бы дождаться дня и увидеть Кузнецова.

На следующий день, встретив Кузнецова у перевязочной, не вижу на его лице никаких признаков того, что он что-нибудь знает обо мне. Еще рано, думаю, с ним еще не успели переговорить. То же самое повторяется и на второй, и на третий день. Самому заговорить? Нет, еще спугнешь, отшатнется Кузнецов, не поверит... Спрашиваю Валериана Станиславовича:

— Вы с Кузнецовым не разговаривали?

— А-а... Да, сегодня можно поговорить. — Сказал так, как будто речь шла о чем-то обыденном. И в тот вечер, когда Тинегин рассказывал о несостоявшемся побеге, мне показалось, что он не вполне серьезен в том, о чем говорит.

Вдвоем пошли на второй этаж. Заглянули в перевязочную, там Кузнецова не оказалось.

— Вон он идет, — показал Тинегин в конец коридора. Кузнецов подошел, прихрамывая. Поздоровались.

— Мы с доктором вместе живем. Знакомьтесь!

— Встречаемся, а поговорить не пришлось. — Кузнецов, улыбнувшись, пожал мне руку.

— Скажу тебе, Клавдий, одно: доктору можно верить. А об остальном вы сами говорите.

Кузнецов молчит, спокойно посматривая на меня и Тинегина. Молчу и я, боясь, что слова могут прозвучать не так, как надо. Гляжу на Кузнецова с одной мыслью, чтоб он понял меня, увидел мое желание бежать из лагеря. «Поверь! Поверь мне!» — кричит в душе.

— Я зайду к вам, — проговорил Кузнецов и взялся за ручку двери в перевязочную.

Сказал зайдет... Когда?

Дни — в напряженном ожидании. Чувство неопределенности раздражает и гнетет. Стараюсь успокоить себя. Почему Кузнецов должен сразу включить меня в свою группу? Обо мне он мало знает, а слова Тинегина могли не убедить его...

Всем, кто находится в левом крыле первого этажа, объявили, чтобы перебирались на второй и третий этажи.

— Шоль приказал закрыть все палаты и коридор в этом крыле, — объяснил санитар Тинегину. — Куда вас определить — не знаю. А вы, — кивает он мне, — числитесь за нашим отделением. Спросите сами у Михаила Николаевича.

Я пошел к Свешникову.

В перевязочной на деревянном столе лежит больной, оголив бок. Перевязку делает Пушкарев, ему помогает фельдшер. Он осторожно, боясь израсходовать лишний сантиметр марли, отрезает турунду. Свешников сидит в углу и медленно, о чем-то задумавшись, перебирает хирургический инструмент. Инструментов мало, все помещаются на тумбочке.

— Можно к вам, Михаил Николаевич? — окликаю его

Свешников поднял голову. «Быстро седеет», — с горечью отмечаю я, вглядываясь в похудевшее лицо хирурга. Серебристо-серые волосы аккуратно зачесаны из бок, из-под халата выглядывает заштопанный на сгибе воротник гимнастерки. Насколько Свешникову позволяют силы и время, он старается не терять выправку офицера Красной Армии.

— С первого этажа нас выгоняют. Куда можно перебраться?

Посмотрел на меня, подумал с минуту.

— Бывшая каптерка на третьем этаже свободна. А хотите — помещу к больным. Только тесно очень. Уплотнили так, что все двухэтажные нары заняты.

— Что ж, и в каптерке неплохо, — охотно соглашаюсь я, подумав, что на случай побега лучше жить одному.

Каптерка — угловой чулан в конце коридора на третьем этаже. У окна стоит длинный стол вроде прилавка, нет ни койки, ни табуретки. Пол цементный. В углу, от пола до потолка, белым мхом протянулась плесень. Бросив тюфяк на стол, я вышел в коридор и заглянул в соседнюю комнату. Там была когда-то ванная: заржавленный душевой сосок спускается с потолка. Коридор этот, с прилегающими к нему помещениями, необитаем, видно, давно сюда никто не заходил.

В первую ночь выспаться не удалось. Крысы грызли под дверью, пытаясь из коридора проникнуть в мой чулан. Успокоились они только на рассвете. Утром, открыв дверь, увидел изгрызанный порог и рядом кучки мелкой древесины. Крупные звери, как бобры! Ну, да черт с ними! Надо найти Кузнецова, сказать, где я нахожусь, и, может быть, договориться конкретно.

Кузнецова в перевязочной не было. Я посидел в коридоре, подождал. Не заболел ли он? Выйдя из корпуса, встретил полковника дядю Костю и Хетагурова. Поздоровавшись с ними, повернул за угол и здесь наткнулся на Кузнецова. Он сидит и задумчиво ковыряет палкой в земле. Впалая небритая щека золотится на солнце рыжим волосом. Увидев меня, поднялся с камня. Я сообщил, где поместился.

— Знаю я этот угол, — говорит он.

— Каждый день дорог... Мне Тинегин рассказывал, что у вас есть ножницы. Может, согласитесь взять и меня в группу?

Как и при первом разговоре с Кузнецовым я весь в напряжении. Поверит ли? Согласится ли? Покалывает каждую клетку тела, будто электрическим током.

Кузнецов поверил.

— Мы готовы, — сказал он. — Надо только день выбрать. Я вас познакомлю с двумя дружками. Вы будете четвертым, если ребята согласятся.

— С дружками? — спрашиваю я, недоумевая, почему, в таком случае, четвертый, а не пятый. Кузнецов, Тинегин, еще двое и я

— А Тинегин?

Глаза Кузнецова недобро сверкнули.

— А он, что, опять говорит что хочет бежать? О нем у нас разговора нет, мы его уже знаем! Он нам побег сорвал!

— Как сорвал?

— Да так! Договорились, время назначили, когда ползти на проволоку. Ждем его, а он не показывается. Пробрался я к нему, а он, вижу, аж дрожит от страха. Просится: сегодня, говорит, не могу! Вон, говорит, какой ветер, темень, давайте, говорит, завтра. Пока мы его ждали, да я уговаривал, светать стало. Спрятал я ножницы и вот опять сидим. — Кузнецов отшвырнул палку к забору.

— Да... — Я не знаю, что и сказать.

Кузнецов помолчал и энергично добавил:

— Ничего не говорите Тинегину о побеге! Слышите?!

— Как решите! — в тон ему отвечаю я, все еще не понимая, почему Тинегин отказался от побега. Помолчали немного, спрашиваю:

— Какие у вас ножницы?

— Обыкновенные, пехотные. Пробовал: секут толстый гвоздь, не только проволоку.

— У меня приготовлены коптилка и небольшая карта.

— Карта-а? Правильно! А коптилка зачем?

— Из нашего корпуса есть ход в шестой. Я лазил. А там проволока близко.

— Это еще надо обдумать. Тут тоже проволока недалеко. Мы уже наблюдали. На участке между нашим корпусом и комендатурой меньше часовых.

— Ну, как вы решите. Еще поговорим об этом.

— Да, пора идти в корпус, — Кузнецов захромал к дверям.

В радостном волнении возвращаюсь к себе. С этого дня душевная приподнятость не оставляет меня. Есть цель, есть надежда! Что бы ни случилось, все лучше, чем прозябание. Двум смертям не бывать, а одной не миновать! Уже иначе смотрю на окружающее. Часовые, полицаи, Шоль, пустая баланда, пулеметные вышки, голод — все это меньше угнетает, чем прежде. Это минет! Перетерпим!

Захожу иногда в палату к парализованному Зеленскому. Тут как будто ничего не изменилось. Живут одним: сведениями о фронте. Здесь знают больше, чем где-нибудь в другом месте лагеря. Недаром забегают сюда друзья Зеленского: сообщат свежую лагерную новость, узнают, что думает «академик» о том или ином событии. Если Зеленский разрешает, то я шарю в стружках его дырявого тюфяка, достаю сложенную газету, кладу ее за пазуху и ухожу в свою одиночку.