Владимир Новиков - Александр Блок

Д. Философов вскоре откликается в газете «Речь» статьей «Уединенный эстетизм», где упрекает Блока в том, что тот “вульгаризацию” с “демократизацией”». Блок отвечает репликой под названием «Непонимание или нежелание понять?», не то оправдываясь, не то споря — причем не очень убедительно.

Нет, не его дело — лидерствовать на газетной полосе. Это последняя попытка системного сотрудничества с прессой. Есть дела поважнее: Терещенко торопит с завершением «Розы и Креста», а Блок не оставляет надежды усовершенствовать и свою старую пьесу «Песня Судьбы», выбросив оттуда «все пошлое, все глухое, также то леонид-андреевское, что из нее торчит».

Любовь Дмитриевна между тем получает огорчительное письмо из Житомира. «Господин Кузьмин пьет без нее. После длинного разговора — ясно ей — ей нужно уехать в Житомир без срока, “последняя влюбленность”, чтобы я отпустил по-хорошему. После общего разговора я выспросил частности.

В конце этой недели она, вероятно, поедет, милая», — фиксирует Блок 2 декабря. Потом вписывает в дневник по-гречески начало одиннадцатой главы Евангелия от Луки с молитвой «Отче наш». После чего — прямо-таки стенографическая фиксация только что состоявшегося диалога:

«Здесь милая открыла дверь и сказала: “Лала, ты звал?” — “Нет”, — отвечал я. “Мне показалось, что ты зовешь”. — “Нет, я не звал”. — И дверь закрыл».

Так сказать, реальная драматургия. Бездна психологического подтекста. Вспоминается Чехов — скажем, последний разговор Ирины и Тузенбаха в «Трех сестрах». А сто лет спустя такая дневниковая, фактографическая стилистика станет называться «Театр. doc».

Любовь Дмитриевна медлит с отъездом до 14 декабря, а в этот день без четверти пять отправляется на Варшавский вокзал — пораньше, чтобы успеть купить билет. «Милая, Господь с тобой» — такими словами заканчивается теперь каждая запись в блоковском дневнике.

Дел много — больших и мелких. Разговоры с Ремизовым и Ивановым-Разумником по поводу «Сирина», хлопоты о том, чтобы издать там «Петербург» Андрея Белого (это в итоге получится, несмотря на сопротивление терещенковского клана). Частые встречи с Мережковскими, которые к Блоку в очередной раз потеплели: оба одобрили его ответ Философову. Звонит сестра Ангелина — Блок встречаться с ней и с ее матерью не желает, но сомневается в своей правоте. Семейная драма разыгралась у Пяста, его жена психически нездорова — Блок дает ему денег, собирается ехать в Куоккалу, чтобы помочь другу поселить детей отдельно от их матери. Александра Андреевна решительно отговаривает сына от таких действий, с ней самой приключается припадок. Да еще прислуга Дуня заболевает, и Блок зовет к ней доктора.

Письма от Скворцовой, от влюбленной в Блока начинающей поэтессы Маргариты Аносовой… Встреча с пресловутой Мартой…

И при всем том Блок скучает. Шлет нетерпеливую телеграмму на Рождество и добивается от Любови Дмитриевны обещания приехать к Новому году. Но не успокаивается и на этом. «Жду тридцатого утром телеграфируй в день отъезда господь с тобой», — нетерпеливо теребит он жену. Та отвечает: «Выезжаю двадцать девятого приеду тридцать первого господь с тобой».

Двадцать девятое декабря — день рождения Любови Дмитриевны. По заказу Блока в дом принесли сирень и гиацинты, чьи «беленькие заячьи уши к вечеру уже завяли».

«Осень — 29.XII.1912» — такая дата значится под автографом стихотворения «К Музе» [30] Мать поэта еще 6 октября писала М. П. Ивановой: «Как хорошо, что Вам и Жене понравились Сашины стихи. Я хотела бы достать и Вам, и Жене те новые, страшные, которые он написал только что – “К Музе”». Для Александры Андреевны эпитет «страшный» по отношению к стихам отнюдь не отрицателен. В феврале 1916 года, когда будет напечатано «Перед судом», она известит ту же корреспондентку, что в «Русской мысли» вышло «Сашино очень хорошее и очень страшное новое стихотворение». .

Итог мучительной осени, итоговая черта под всем предшествующим творчеством.

Стихотворение поначалу строится как богоборческое, антиевангельское. Евангелие — «благая весть», весть о спасении. Здесь же — «роковая о гибели весть». И ничем не стесненный демонизм, еще более решительный, чем у Лермонтова и Достоевского. Дьявольское, по мысли автора, сильнее ангельского, потому что притягательнее:

«Пурпурово-серый» — цвет дьявольского свечения. Что ж, искусство рождается из отрицания веры, даже насмешки над ней? Да, но это происходит не в обыденной жизни, а за ее пределами, в художественном пространстве. Эта граница обозначена ритмически, музыкально. На тридцать две строки певучего анапеста приходятся всего три сверхсхемных ударения: на слове «есть» в первом и третьем стихах и вот в тринадцатом короткое слово «зла», требующее такого же полнозвучного «а» как и слово «добра»:

Здесь кульминация, перелом. «Зла, добра ли? — Ты вся — не отсюда» — в известной мере этот стих есть перефразировка знаменитой формулы Ницше: «По ту сторону добра и зла». У этого выражения на русской почве странноватая судьба. В бытовом фразеологическом употреблении это означает нечто совсем непотребное, нечто, что ниже любой негативной оценки. Между тем «по ту сторону» (Jenseits) обозначает иной мир, потустороннее пространство, где разница между добром и злом неощутима. Такое духовное пространство необходимо и для того, чтобы вырваться за рамки принятой морали, и для того, чтобы заново взглянуть на вопрос о соотношении добра и зла, обновить в сознании эти универсалии. Таково искусство, где различие добра и зла может быть условно нейтрализовано — с целью обретения новых, более глубоких представлений о мироздании и природе человека.

Блок не теоретик, не философ, хотя и в статьях, и в ранней переписке с Андреем Белым он отдал немалую дань философствованию на темы искусства. Но здесь, в заветном своем стихотворении, он решительно уходит в сторону от риторических абстракций: «Мудрено про тебя говорят…» Речь ведет только Блок-художник, практик искусства. Именно он выходит в пространство, где размыта граница между добром и злом. И та же это за сфера?

Это — страдание, сопутствующее творчеству. Боль. Мука.