Эрнст Юнгер - Семьдесят минуло: дневники. 1965–1970

Везде, где бы ты ни встречался с людьми сегодня, создается впечатление, что авантюрных биографий не только прибавилось, но они стали правилом. Тут человек моего поколения находил больше, чем ожидал и мог переварить; его жажда деятельности утолялась сверх меры.

Двое суток беспрерывный тропический ливень мешал нам сойти на сушу. Только вчера во второй половине дня я отважился на два часа выбраться с зонтом наружу. В малайских кварталах в глаза, как повсюду в мире, бросается исчезновение подлинника, утрата возникшего изначально. Или бетон, или музеи; это — одна из причин, по которой я держусь за растения и животных как за вспомогательную силу — там, как в соборах, просвечивает отблеск не только древней, но и вечной родины.

Картину дополняют трущобы и тесные улочки, глухие тупики которых запружены похожими на ящик чуланами. С ними, как и с черным рынком, еще волей-неволей можно смириться, поскольку не хватает ни жилищ, ни тюрем. Но это не только вопрос пространства; в цивилизации остается необходимым что-то такое, что санироваться не может. Согласно Марксу, люмпен-пролетариат неспособен сформировать классовое сознание; он считал недостатком то, что в итоге дает власть — точно так же он недооценил значение коммуны. Мир приводится в движение из бездны.

Последняя претензия на хорошие манеры — белье; эти пристанища ощетинились бамбуковыми жердями, на которых развеваются на ветру дырявые тряпки.

Погода прояснилась. Небо, правда, еще было облачным, однако солнце грело, и земля высохла. Я еще раз поехал на солдатское кладбище. Кроме двух американских дам, навещавших там какого-то павшего, я был один на огромном месте захоронений. Возле единственного из его крестов, креста на могиле пилота, лежали цветы; видимо, у него сегодня был день рождения.

Я еще раз осмотрел монумент и срисовал его. В наши времена, когда демифологизация почитается заслугой, довольно редко встречается произведение, создатель которого еще знаком с мифическим миром.

Затем я долго пробыл в зале, в котором мозаичные панно изображают операции от нападения японцев на Пирл-Харбор до огненных налетов на Хиросиму и Нагасаки. Космос, как на одном из знаменитых щитов античности, уменьшен до ювелирной работы; грандиозные морские сражения золотыми взрывами сверкают на лазурите.

Здесь я смог исправить ошибку, которую разделяю со многими европейцами, рассматривающими Тихий океан в качестве побочного театра военных действий. Это определенно не соответствует действительности ни пространственно, ни в отношении материальных издержек и человеческого напряжения. Об этом свидетельствовали могилы как с именами, так и безымянные.

Масштаб разумного планирования продвижений на огромных морских площадях и в пределах архипелагов тоже трудно переоценить. «Клещи» должны устанавливаться на воде, под и над водой; морские и воздушные сражения подготавливают высадки десанта. Береговая полоса, утесы, тропические заросли обороняются врагом, который сражается до конца. Разведка затруднена и часто приходится ограничиваться догадками.

Риск и ответственность, ввиду возможности тотальных потерь крупных боевых единиц, чрезмерны. По сравнению с этим даже высадка в Нормандии кажется маневром местного значения. Обо всем этом здесь на маленькой площади, на искусной модели, можно было скорее догадываться. Следовало бы в Вильфлингене заняться этой темой, особенно биографией Макартура.

Обход всей территории, вдоль ограды. Он продолжался три часа; я, впрочем, шел, не торопясь, и часто останавливался. Время от времени мне встречался садовник, который содержал в порядке газон на открытых площадях.

На периферии кладбище использовалось как ботанический сад; тропические растения, в том числе гигантские аронниковые [117], поднимали настроение. Душа отдыхала среди деревьев и цветочных кустов; разные сорта, несмотря на их изобилие, росли отдельно, не терялись, как в девственных лесах. Впервые в жизни я увидел бабочку ornithoptera [118], птицекрыл, с бархатно-черными передними крыльями, на фоне которых выделялись элегантно скроенные, золотисто-желтые задние крылышки. Существо медленно, величественно, как птица-душа, порхая проплыло мимо в этом царстве мертвых.

Вечером еще заглянули в торговые кварталы. Я приобрел вырезанного из железного дерева водяного буйвола; он был представлен в типичной позе с запрокинутой головой. Филиппинцы искусны в таких работах; из больших жемчужных раковин они мастерски вырезают тарелки, ножи, вилки и другую утварь. Я видел магазинчики, где на витринах были выставлены только раковины и домики улиток, и дивился, как когда-то ребенком, что такие сокровища можно купить за деньги.

Справиться с каким-нибудь городом гораздо проще, чем прийти к согласию с самим собой; от этого зависят суждения.

Вчера я ступил на землю Гонконга уже в дурном расположении духа, в предчувствии, что попал в один из больших смесительных чанов, где даже прекрасные или известные из литературы вещи представляются глазу в упадочном виде.

Как часто бывает в настроении дисгармонии, все начинается с отталкивающего, даже ужасного зрелища. Человек, который хотел пересечь широкую набережную, не обращая внимания на сигналы, был сбит мчавшимся на огромной скорости автомобилем. Я услышал удар, увидел, как мужчина, крутясь, подлетел в воздух и грохнулся на тротуар. Самого худшего, похоже, удалось избежать, поскольку через несколько секунд он приподнялся на обеих руках. Потом его обступила группа людей и заслонила от взгляда. Наверно, китаец из сельской глубинки, который подал другим предостерегающий пример.

Это омрачило все мое восприятие города, как покрытое сажей стекло скрадывает свет солнца. В таких случаях только время дает возможность разобраться в себе, пересмотреть внутренние установки. В каких конфигурациях я позволяю протекать в себе времени и пространству? Что воздействует благоприятно, что неприятно? Без сомнения, я особенно чувствителен к бетону. И потому меня, как и во время пребывания в Нью-Йорке, охватила сильная депрессия, поскольку у нее были пространственные причины. Гадко было, помнится, в Ворошиловске, где я жил в здании ГПУ [119]. Война, разумеется, смягчает это впечатление; первоначальный смысл отходит на задний план. Но тогда, правда, докапываешься до стихийного, и становится труднее найти ответ — например, из-за того, что войну считаешь игрой, как было принято во времена Гомера и даже до него. Первую мировую войну я прошел, так и не узнав, как функционирует пулемет. Дважды я просил зачислить меня в летчики, один раз потому, что рассорился с полковником, второй раз honoris causa [120], когда обозначился закат империи. Случись это, я покинул бы поприще, где был силен, а отец видел лучше меня; он сказал: «Ты пехотинец и должен им оставаться. Это дело хорошее; пешком всегда есть шанс уйти». Верное замечание, оно по сей день сохраняет для меня силу; сто шагов пешком лучше, чем тысяча километров на самолете или в автомобиле.