Эрнст Юнгер - Семьдесят минуло: дневники. 1965–1970

Потом мы поехали вверх на американское солдатское кладбище. Здесь покоится, должно быть, тысяч шестнадцать. Могилы окружают большими секциями возвышенности в форме звезды; на них стоят кресты из каррарского мрамора, кое-где попадаются тюрбаны или звезды Давида. Белизна этих стел ослепляет на фоне зелени ухоженного газона, по которому шагаешь, как по ковру. На всех указано имя, дата смерти и номер. Каждый неизвестный упомянут тоже, и хотя я обошел лишь малую часть кладбища, мне пришлось часто читать такой текст:

ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ

ВО СЛАВЕ

ТОВАРИЩ ПО ОРУЖИЮ,

ИЗВЕСТНЫЙ ЛИШЬ БОГУ

Тихо было там наверху, не слышно даже самолетных шумов. Но в самом устройстве кладбища, при всей заботливости, которая была видна повсюду, заключалось что-то трансцендентное, оно было словно знак на вымершей планете, который должен светиться издалека.

К сожалению, близился закат, и ворота должны были запереть; поэтому мы смогли лишь ненадолго задержаться в мемориале на самой вершине холма. Если мы останемся в Маниле достаточно долго, я хотел бы еще раз посетить это место.

Собственно героон, напоминающее сторожевую башню строение, украшен рельефами в псевдоархаичном стиле, аналогичные можно увидеть на обращенной к Эйфелевой башне стене Трокадеро. Над павшим — три высокие женские фигуры, ближайшая к нему — фигура Отечества, которая его поддерживает, над нею фигура Справедливости, и еще выше — третья, задуманная, возможно, как Материнское божество.

Фойе с выложенными мозаиками: изображения операций, которые привели к потере и к возвращению Филиппин. Архипелаг насчитывает более семи тысяч островов; тут была проделана жестокая работа на воде, на суше и в воздухе — чего это стоит, мне показали могилы. Теперь я прошел крытой галереей, которая, точно страницами каменной книги, разделяется опорными стенами. Каждая из них сверху донизу покрыта именами павших. Число их гораздо больше, чем число покоящихся снаружи; сюда входят пропавшие без вести, перевезенные на родину, утонувшие в море, умершие в плену. Сколько глаз просмотрело уже этот каменный список в поисках того или иного имени? Я поискал свое между «Юнг» и «Юнкер», но не нашел его.

В общем и целом у меня сложилось впечатление достойного чествования и чистой, незапятнанной совести, стоявшей за этим. Я имею в виду не невозмутимую совесть солидных обывателей, а правосознание, которое доступно и побежденному — причем даже тогда, когда он придерживается иного мнения относительно фактов.

Через обширные, ухоженные пригороды назад. В частных садах время от времени встречается королевская пальма и дерево путешественников. Мне пришло в голову, что все-таки я его уже видел раньше, а именно — в иллюстрированной ботанике своего деда. Такие картины всплывают точно из снов. Виллы богачей в тропиках окружены настроением ленивого удовольствия; даже проезжая мимо невольно разделяешь его.

Позднее в каюте почитал еще «The First Filipino» [111], объемистое жизнеописание Хосе Ризаля; оно составлено Леоном Гуэрреро. В качестве эпиграфа цитата Уинстона Черчилля, оказавшаяся для меня новой: «Grass grows quickly over a battlefield; over the scaffold never» [112]. Это, к сожалению, верно. Оно касается и собственного прошлого, и мучительных воспоминаний.

Я попытался наглядно представить некоторые эпизоды — например, разговор Ризаля с командовавшим расстрелом офицером. В истории испанских колоний взаимодействие национализма и монашества носит особенно гадкий характер; но имеются исключения.

Офицер потребовал, чтобы Ризаль встал к взводу спиной, то есть как предатель, и упрямо настаивал на исполнении отданного им приказа. Наконец Ризаль уступил. Ответ его был, вероятно, таким: «Или вы отмените приказ, или войдете в историю как свинья».

Такие споры типичны для XIX века — маршал Ней отказался встать на колени, не дал завязать себе глаза. Рыцарство проявляется вплоть до наших дней, хотя оно, в сущности, умерло уже в XVII столетии. Оно было знакомо Сервантесу, Ариост оставил о нем блестящую память. В эпоху равенства сталкиваешься уже не с равными, а с анонимами; уважительное обращение исчезает. Ведь даже презрение еще предполагает адресата.

Безымянно и собственное умирание; нужно только договориться с собой. Получаешь не памятник, а становишься частью «памятника жертвам…», которые устанавливаются победителями.

Это манильское кладбище — должен сказать, что здесь, возможно, в последний раз, еще что-то присутствует от культа мертвых.

Черчилль, вероятно, подразумевал эшафот Карла I [113]. Это был еще XVII век — здесь, а не на площади Согласия, закончилась легитимная монархия.

Зов «назад к природе» встречает в таких путешествиях два мощных препятствия. Сначала нужно преодолеть не только огромные гавани, но и обширные пригороды. А туземные водители мыслят в другой системе ценностей. Вследствие этого можешь быть абсолютно уверен, что попадешь в гостиницу-люкс. Если ты выражаешь желание поплавать, то тебя отвезут не на берег моря, а в swimming-pool [114]какого-нибудь шикарного клуба. Трудности перевода довершают дело. В итоге адепты смиряются и довольствуюся предложенным:

Так размышлял я, когда сегодня утром мы проехали по рисовым полям и густым лесам, так и не решившись сделать хоть шаг пешком. При этом я второй раз восхитился китайской невозмутимостью. Альфонсо был не таким чистокровным, как Питер, но таким же вежливым и совершенно не теряющим уверенности. Раз, наверное, тридцать я пробовал остановить его в том месте, которое мне понравилось, — он либо просто катил дальше, либо тормозил где-нибудь по своему выбору, и всегда там, где мне не нравилось. При этом у него была шкала категорических обоснований:

«No good».

«No recommended».

«Danger».

«Impossible». [115]

Это повторялось, и его упорство представлялось мне эластичным сопротивлением сильной пружины; при этом всегда сохранялась вежливость.

Ну, хорошо, мне пришлось смириться. И без того было на что посмотреть — например, на рисовые поля широкой равнины. По ним вброд ходили мужчины и женщины, легко одетые и в похожих на зонт шляпах. Одни боронили, другие пахали, третьи быстрыми, порывистыми движениями сажали растения. Одновременность этих работ объяснялась тем, что выращивались сорта, которые созревают в разное время.

При этом водяной буйвол является незаменимым спутником человека, в болотах он чувствует себя как дома. Если удалить его от воды, он погибнет. В Египте животные казались мне более сильными и неуклюжими, или там они не находились непосредственно в своей стихии, как здесь на рисовых полях. Несколько раз я видел, как хозяин обливал своего буйвола водой, а потом как животное служило ему для верховой езды без узды, наконец, видел детей, которые животом вниз укладывались спать у буйвола на спине.