Эрнст Юнгер - Семьдесят минуло: дневники. 1965–1970

В письме Монике Озоно: «Что касается мавританцев, Вы на верном пути.

Мавританец: выросшая из почвы (автохтонная) власть утратила свои корни; теперь она имитируется математически-интеллектуальным способом, подменяется псевдоморфозой.

Аладдин — настоящий (наивный) властитель. Поэтому мавританец не может без него обойтись. Смотри также Ставрогин (Аладдин) и Степан Степанович (мавританец). Мавритания также крайняя римская провинция. („Пустыня ширится“.) Но мавританцы больше, чем чистые техники. Смотри их отношение к „точечной должности“, чисто техническому учреждению в „Гелиополе“.

В отшлифованном виде „Гелиополь“ предстал в десятом томе моего полного собрания сочинений. Необходимо, пожалуй, провести сравнение со старой редакцией. Мавританцы в тесном кругу радуются известному уюту. Смотри „Изобретатель“ („Сердце искателя приключений“, вторая редакция) или еще завтрак в „Голубом пилоте“, равным образом прохождение мимо выставленного Ландфогтом трупа. Проконсул в „Гелиополе“ воплощает последнюю легальную власть, Ландфогт — чистого техника. Мавританцев можно везде обнаружить на вершинах (или невидимыми за ними), они занимаются „высшей математикой“».

Утром корабль встал на рейде Сингапура. У нас была короткая остановка; на обратном пути должно быть иначе. На сей раз для Львиного города есть только три часа. В таком случае лучше всего посетить самую высокую точку, чтобы увидеть панораму. Здесь это гора с двумя высокими радиомачтами. Оттуда можно хорошо обозреть город и остров, а также гавань, которая идеально сочетает размеры и безопасность. Если Наполеон назвал гавань Ля Специи достаточно вместительной для всех военно-морских флотов Европы, то здесь можно распространить это мнение на флоты всего мира.

Во всяком случае, мы составили несколько более или менее полезных впечатлений о городе. Нашим водителем был дородный китаец по имени Питер, который обладал опытом и знаниями. Он удивительно много знал об исторических, этнических и социальных хитросплетениях, а также о зданиях, мимо которых мы проезжали, и их архитектуре. При этом его не нужно было заставлять говорить, свои проезды через невероятную толчею машин и людей он сопровождал беспрерывным монологом. Его формулировкам была свойственна непреложная уверенность; они звучали одновременно вежливо и авторитетно. Это напомнило мне мышцу, которая, сначала мягкая и эластичная, становится все тверже и тверже, не изменяя своего существа, — но сверх того порождая догадку о том, что она способна еще на совершенно другие вещи.

В области ботаники он тоже оказался сведущим человеком; он называл имена деревьев, кроны которых возвышались над стенами садов, среди них равеналу, сразу бросившуюся мне в глаза: дерево путешественников [101]. Оно раскрывает гигантские листья правильным веером. Это дерево росло и перед виллами, и в Ботаническом саду, который мы пересекали, и всякий раз оно обращалось ко мне словно щеголяющий распушенным хвостом павлин.

Иногда я представляю себе, что растения «входят» в образ. Семейство Musaceae [102]предстало бы тогда в трех ипостасях: как муза, кормящая народы бананами, как стрелиция [103], цветок райской птицы, и как эта равенала, дерево путешественников.

Невдалеке от Ботанического сада находится музей жадеита [104], который мы с удовольствием посетили бы, поскольку его собрание экспонатов, созданных из этого столь ценимого повсюду китайцами камня, считается красивейшим в мире. Мы надеемся увидеть его на обратном пути.

По некоторым улицам китайского квартала мы могли проехать только в темпе улитки, поскольку люди образовывали почти сплошную массу. Навстречу нам протискивались ручные тележки, рикши и машины, от которых приходилось уклоняться в щели между торговыми лотками. Несмотря на то что солнце заслоняли плотные драпировки развешенного белья, флажки с надписями и рекламой, было очень жарко.

Мистер Питер, любезно, но непоколебимо исполнял здесь один мастерский трюк за другим. Сейчас он остановился и предложил нам выйти; очевидно, предстояла особенная сенсация. Между прилавками, на которых были разложены не поддающиеся расшифровке даже для опытного глаза продукты животного и растительного царства, он провел нас к какому-то балагану. Еще сидя в автомобиле я обратил внимание на высокую мачту, с которой почти до земли свисал узкий вымпел.

Когда мы достигли места, я, правда, сперва малость оторопел, как перед пугающей картинкой-загадкой, от того, что здесь предстало моим глазам. Висевшее на мачте было не вымпелом, а гигантской вздернутой змеей, питоном, без головы и с распоротым животом. Преодолев испуг, я разглядел подробности. Питон был отличительным знаком торговца рептилиями, который предлагал на продажу все, что добывалось на болотах его ловцами. Странная дичь была разложена на его прилавке и спрятана под ним — целиком и кусками, живая и разделанная.

Я снова увидел здесь пеструю гадюку из храма Змей, а также маленьких крокодилов и плоских черепах. В клетке содержалось какое-то косматое животное, которое я затруднился классифицировать зоологически и которое мистер Питер назвал fox. Экземпляр, за который сотрудник иного зоопарка вывалил бы столько золота, сколько весит сама зверушка, наверняка предназначался для кастрюли.

Кроме нас перед стойкой не видно было ни зевак, ни покупателей. Вероятно, лишь немногие могли себе позволить эти деликатесы: изысканная пища для пиров.

Почему живодерня производит здесь такое сильное впечатление? Должно быть, потому, что эти существа у нас на родине считаются несъедобными: черепаху не подают на стол в таком виде, да и лягушка уже сомнительна. Разрезанные, они заставляют вспомнить о нарушенном табу, о чем-то «нечистом» в смысле иудейских предписаний. Когда все считается возможным, до каннибализма, кажется, остается один лишь шаг.

Нам привычен вид наших мясных магазинов. Чтобы догадаться о стоящих за всем этим страданиях тварей, требуется иная перспектива, отчуждение, какое несколько лет назад суровой зимой я испытал на мосту через Дунай в Ридлингене: мимо проезжал грузовик, нагруженный животными, которые были лишены голов и ободраны, и вытянули в воздух красно-синие замороженные ноги. При этом, словно молния, ошеломляющее чувство, будто очутился на какой-то злобной планете.

Черепахи были положены на спину и, пленники собственного панциря, двигали ногами точно часовой механизм. Они могут пробыть в таком положении довольно долго, и потому на парусных судах служили живым продовольствием. Здесь природа ради надежности пожертвовала свободой. Я спрашиваю себя, что происходит, если одна из них падает на спину на морском берегу. Китаец держит взаперти населяющих страну животных, потому что они более выпуклы и легче могут переворачиваться.