Эрнст Юнгер - Семьдесят минуло: дневники. 1965–1970

Проезжая мимо, вспоминал о Ницше, Фридрихе III, Марии Башкирцевой [360]. Слабые легкие и скука обычно приводили сюда, в этот большой зимний сад Европы, как скромных мещан, так и весьма богатых людей. Предполагаю, что Ницше мог обойтись ста пятьюдесятью франками в месяц, тогда как шестнадцатилетней Башкирцевой для весеннего пребывания здесь едва ли хватало тридцати тысяч. Франсуа Копе, навещавший ее в Париже, испытывал нечто сродни восхищению волшебной орхидеей, смешанному с недобрыми предчувствиями. «C’est trop!» [361]У нее тоже были проблемы с легкими.

Все еще находятся люди, которые проводят свой отпуск в Ницце, хотя жизнь здесь стала лихорадочной и дачные привычки изменились. В ту пору города на Лазурном берегу посещали либо со светскими намерениями, либо в медицинских целях. Они были климатическими курортами, и основным средством отдыха здесь считались дальние прогулки. Они-де приводят к хорошему самочувствию, и даже к эйфории; можно перечитать об этом в «Утренней заре».

Однажды Мария Башкирцева записывает, что у всех мужчин, попавшихся ей навстречу на променаде, шляпа была сдвинута на затылок; следовательно, было очень жарко. О шортах тогда еще и речи не могло быть. Впрочем, гребцы Мопассана уже появлялись на Сене в красно-полосатых свитерах.

Хотя сезон еще не начался, нам пришлось долго блуждать, пока мы нашли квартиру. Она располагалась на площади Массена и, как «hôtel borgne» [362], была вполне достойна одноглазого и несколько авантюрного герцога де Риволи [363]. Кроме того, она соответствовала моему старому пристрастию к запущенным притонам южных стран с их рутиной. Вход узкой шахтой ведет мимо служебного помещения, лампы без абажуров висят на плетеных проводах, выцветшие половики изношены, лестницы и коридоры обшарпаны и запутаны, как лазы в лисьих норах. Такой «Hôtel Moderne» приобретает для homo ludens комфортабельность только в том случае, если уже шестьдесят лет носит это название и по возможности ни разу за это время не ремонтировался. Уже при входе чувствуешь, как меняется время; стены густо пропитаны материалом судьбы. Мелкие агенты, целый день топавшие вверх и вниз по лестницам в поисках прибыли, влюбленные пары, зарегистрировавшиеся под чужими именами, беглый растратчик, самоубийца — ночами все они укрывались здесь.

В чем заключается удовольствие в этом запыленном, потрепанном мире? Большей частью, пожалуй, в том, что время здесь кажется менее могущественным, менее эффективным. Дешевая архитектура почти не изменилась, когда через двадцать лет ты снова оказываешься рядом; и даже если поселяющиеся здесь постояльцы сменяются каждый день, заботы их и маленькие радости остаются очень схожими. А главное, климат почти всегда комфортный. На жару мы реагируем вялостью; холод понуждает нас к деятельности.

Такого мнения придерживаются и патлатые субъекты, приезжающие на юг, чтобы тут побездельничать; мы видели, как некоторые из них, добравшись сюда автостопом, подобно нам ищут жилье. Они, вероятно, сами о том не догадываясь, составляют авангард сопротивления техническому миру и его ценностям, они ни революционеры, ни контрреволюционеры, они действуют ничегонеделанием. Считая их переселенцами, в них видят мало проку и даже побаиваются; среди прочих баек портье рассказал нам, что двое снимают номер, куда потом тайком пробираются четверо или пятеро других. Там они пьют и курят крепкие вещи и предаются свальному греху в lit conjugale [364]. Когда отсутствие средств сопряжено с последовательным бездельем, вскоре возникают мотивы для плутовского романа. На юге это дается легче.

За этой, как и вообще за каждой временной проблемой, скрывается проблема времени. Жизнь — это преодоление времени в прямом смысле. Мы в значительной мере можем игнорировать пространство, ведя вегетативный образ жизни. Нет непосредственного понуждения к движению, тогда как мимо времени нам не пройти. Но на юге оно бывает сноснее. Хотя Леон Блуа называет его собакой, которая кусает только бедных, все же в солнечных краях ты со своей бедностью уживаешься лучше.

Я предпочитаю вспомнить здесь Ривароля [365], называвшего время неподвижной урной, через которую струятся воды: «Оно — береговая кромка духа, мимо которой скользит все и о которой мы думаем, что это она движется». Хорошо — но вернемся к маленьким гостиницам: видно, как эта струящаяся жизнь обтачивает стены и мебель, оставляя в материале свои следы, как одна из древних ящериц отпечатки лап в горной породе. Хорошее самочувствие здесь основывается не столько на том, что нам дарится, сколько на том, что отнимается и от чего мы чувствуем себя освобожденными: от принуждения неусыпного, стремительного времени.

«Даже если там изо дня в день от тебя настоятельно требуют денег, и наверху в номере ты размышляешь о том, как проскользнуть мимо швейцара, то это все равно лучше, чем в северных краях». Это я услышал от одного homme de la Mediterranée [366], когда на Курфюрстендам фонари отражались в мокром асфальте. Это было незадолго до 1933 года; мы провели время в компании, члены которой ненадолго встречаются перед бурей, когда нужно еще раз перетасовать карты. Собеседником был Йозеф Рот; его роман «Марш Радецкого», несколько дней назад вышедший из печати, лежал в витринах. Мы обнаружили нашу общую склонность к этим местам, под дождем дожидаясь автобуса. Он основательно знал их, но слыл человеком без родины, бесприютным, который горевал о другом великом прибежище, о старой Австрии. Там тоже время еще бежало неспешнее. Немаловажен оттенок: дешевый кров, скудные средства, сторож у ворот — все это обрамляет берега, между которыми скользит наш кораблик.

Утром мы, на сей раз через Женеву, вылетели обратно в Мюнхен. В вытянутой линии взлетной и посадочной полос топография вычерчивается отчетливей: здесь — сухие холмы и скальные группы Приморских Альп, там — сочные плодородные земли вокруг Боденского озера. Обзор в ясную и теплую погоду был хорошим. На Юберлингском озере я узнавал давно знакомые дома: дом на винограднике и дом у корабельной пристани, дом Штирляйн над Гольдбахским утесом и стеклянный домик мерзебургского городского священника. Затем последовали Хайлигенберг, Салемская школа и вскоре — благодарность авиапассажирам от стюардессы с объявлением о посадке.

По-прежнему во время этих быстрых переездов на большие расстояния остаток старой гордости:

Но с этим связывается ощущение несбывшегося, как будто время не только многое дало нам, но и кое-чего лишило. Уже вырисовываются, пока мы привыкаем к новому миру, дальнейшие перспективы. Все это холоднее и бледнее, чем мир снов, из богатства которого оно реализовалось. Нет возврата на пройденные этапы. Но ощущение такое, будто все ускоряющийся полет стирал ауру.